Читаем без скачивания Герасим Кривуша - Владимир Кораблинов

15. Трое суток держали казака в подземелье. Когда покормят, а когда и так, – забывали, видно: там, наверху-то, праздники дымили, гульба. На четвертый день пришли пристава, повели в приказ. Воевода сидел в приказе, хлебал рассол из корца. Он мутным оком поглядел на Герасима и спросил: «Ты зачем на торгу народ бунтовать подбивал?» Герасим сказал дерзко: «Тебе, сударь, пристава спьяну наклепали, а я никого не подбивал». Кликнули приставов тех, они сказали, что подбивал, говорил-де, что не хитрость начальство бить по указу, а без указу так любо. Герасим засмеялся: «Это вы, пристава, так говорите, а я так не говорил». – «Нет, говорил!» – «Ан не говорил!» Тут воевода дохлебал рассол, редькой рыгнул, заскучал. И он велел спорщикам замолчать, а сам задремал. Пристава же и Герасим стояли, ожидаючи, когда он проснется. Он долгонько-таки дремал, а проснувшись, велел еще рассолу принесть. И сказал приставам дать Герасиму двадцать батогов. Те так и сделали. После чего его выпустили, и он дальше на Воронеж побежал.

10. И так бежал, горюн, до самого Чертовицкого леса, где ночь пристигла. А он притомился, грешное тело покоя просит. Видит Герасим – костер в лесочке недалече. «Дай, мол, пойду погреюся». Там кони были к деревам привязаны и возле огня сидели люди. Герасим с ними наздравствовался, попросился погреться. «Ну, что, казак, – спросил один, – подобру ль, поздорову в Москву сбе́гал? Чем тебя там государь-батюшка потчевал?» Герасим пригляделся: Илья! И молвит в ответ: «Здравствуй, Илья Батькович, я ведь было тебя не признал». – «А отколь тебе меня знать?» – говорит Илья. Герасим ему тогда про тестя про Василья сказал, да и про Москву. «В Москве, – сказал, – слава богу, попотчевали-таки, двадцать пять плетей подарили, да вот в Ельце еще двадцать додачи вышло, ничего». Илья засмеялся: «Что ж, брат, верно, опять будете челобитню писать?» Герасим показал ему парчу и сказал: «Что на Москве было, то и в Воронеже станет. А, чай, у Васьки у Грязного не крепче морозовского кафтан-то. Челом били, так не по-нашему стало, теперь зачнем топорами бить!» – «Вот это, казак, любо! – сказал Илья. – Тут и мы тебе товарищи. Пойдем-ка ко мне в берлогу да потолкуем». С этими словами он велел своим молодцам гулять нынче без него, а сам сел на коня и, посадив позади себя Герасима, повез его в дремучий лес на Чертовкину гору.

Повесть шестая

1. Кто к чему душой прикипел: хороша, красна Москва, а Воронеж лучше. О эти горы воронежские! Леса, да перелески, да нивы обширные! Да реки: синий Дон, привольно бегущий от рязанской земли через Русь до самого султанова царства, в берегах, подобных твердыням крепостным, – столь высоки меловые утесы, глянешь, так шапка падет; Воронеж-река с меньшой сестрой Усманью-красавицей – среди дремучих лесов, полных всякого зверья, да какого! Сохатый, лиса, бобер! А на Дону, старики сказывают, в давние годы индрик-зверь хаживал, чудо! Поперек Дона ложился, так голова на одном, а хвост на другом берегу, – не верится, да ведь правда. И малых рек и озер множество: Потудань, Девица, Сосна и прочие. И красные людные села: Рамонь, Излегоща, Вербилово, Ивница – от одних лишь имен весело, право! В них народ добродушный, веселый, воронежский, богатейший – не хоромами, не закромами, нет, – песнями… Ох, Воронеж! Куда нам, детям твоим, от тебя? На твоей земле родились и помрем, видно, на ней же.

2. К чему-то про смерть помянул, коли столько Воронеж красен? Да он-то, свет, лучше б и не надо, кабы не управители: одолели, злодеи. Чего удумали! На дворе – самая пора, не нынче-завтра отбивать косы, а они мужиков сгоняют на многие повинности. Приспичило, ведаешь, градские стены поправлять, ветхи-де стали, не надежны. Шутка ль? Ведь их, стен-то, в длинку – верста, самое малое. Да башни, да надолбы, да рвы копать. Солнышко же не ждет, – вот луга косить, убирать, а там и ржица дойдет. Бабенкам одним как управиться? Горе! Летошние годы все на строении маялись, новые города – Коротояк, Орлов строили, поставили, думали – конец, ан теперь – старые поправлять загорелось. Шли мужики на повинности плачучи.

3. Приплелось горе мужицкое к градским степам, стало рубить, копать, строить. А что за стенами? Так ведь горе же! Ведь не пришла погибель на злодеев: Грязной давит, Лихобритов душегубствует, Толмачев из души две души рвет. Также подьячие – Кошкин с Чарыковым, также и торговые люди, богатей Титовы, да Прибытковы, да Гарденины; также и попы, и пристава, и дети боярские, – последние соки жмут из воронежского жителя, да что им до него! Ихнее дело – дави, наше – терпи. Но уже и терпенью конец показался – доколе же? В памяти у всех запечатанные печи, поборы неистовые, Пронки Рябца кнут прежестокий, какой на двадцатом ударе дух вышибает. Стали люди воронежские меж собой шептаться.

4. Пошел у нас шепот с Кудеярова налета. На красную горку случилось: среди бела дня налетел, разбойник. Тут – свадьбы, тут – гульба, а он с тридцатью молодцами на телегах вскочили в Московские ворота да на двор к Сережке Лихобритову, но тот от них, хитрый, схоронился, в отхожую яму залез. Они же у него все имение перешерстили, подожгли; кинулись к гарденинским лавкам, разграбили, а под конец того на торгу кричал Кудеяр, что дураки-де вы, воронежские жители, сидите, хрип себе ломаете, а есть указ: всех воевод и подьячих побить и торговых людей побить же; а указ-де тот еще за лесом, но ждите, и по сю сторону будет вскоре. Тогда Кудеяра многие видели, и кой-кто признал в нем Илюшку Глухого. Да так ли? Кто знает. Шепот пошел насчет указа. Про то и ране на торгу болтали: будто на Москве уже погромили бояр, да и в Курске то же было, приезжие сказывали. Но воронежцы сомневались – не брехня ли?

5. Тогда прибежал орловский драгун Киселев и сказал про Москву. Хвастал, будто сам с погромщиками зорил дворянские домы, приказы жег, думных дьяков за бороды хватал. Ему сперва было не дали веры, но он забожился, сказал: «Со мной товарищ был, ваш, воронежский, да его в Ельце пристава взяли. Вот придет – и от него то же услышите. Он с Морозова-боярина от кафтана золотный клок оторвал, ей-богу!» Так покричал Киселев да и сгинул – ровно и не было его; думали, что он к себе в Орлов ушел, да вышло другое. Об том речь впереди будет. В семнадцатый же день июня месяца Герасим припожаловал в Воронеж. И он все то же, что и Киселев, говорил и парчу от боярского кафтана показывал на торгу, и в кабаке, и у церкви. После чего – куда шепот! – шум зачался по городу, но про то мы скажем погодя, а сейчас на другие дела поглядим.

6. Жил на Воронеже человек именем Богдан Конинский, боярский сын. Он жил ничего, справно. У него в Беломестной слободке домишко был, сад хороший, пчельник, всякие службы. И вышла у этого Богдана с подьячим Захаром Кошкиным свара. Чудно молвить, из чего вышло: из груши! Они соседями жили, через плетень, и на меже у них росла груша-тонковетка. Они и до этого не раз спорили – кому грушу трясти, да как-то все, хранил бог, миром обходилось: делили пополам. Но Кошкин жадный был мужик, завидущие глаза, и вот мало ему показалось половины; он минувшим летом взял да ночным делом и обтряс тайно всю. Богдан, застигши на том, потрепал-таки маленько подьячего, оттого-то и вышла брань. Пустяк – груша, а что сделалось! Вражда соседей что ржа разъела, дня без брани не стало. Курица ли Богданова залетит на Кошкино подворье, телок ли ненароком затешется на огород – подьячий их враз на запор: давай выкуп. Богдан бойцовых петухов водил, его бойцы на весь Воронеж славились, такие воители! Как-то раз Кошкин заманил Богданова кочета к себе, да и напусти на пего кобеля борзого, – только перья полетели! И еще многое против Конинского делал дурно. Под конец того пошел Богдан к Грязному жалиться на Кошкина, а тому – смех. Богдан горячий был мужик, он воеводу тогда нехорошо, срамно обозвал, а тот его, боярского-то сына, да на съезжую, да так трое суток и продержал, горюна, в холодной. Богдан после того при народе кричал: «Ну, погоди, Васька, июда! Осрамил ты меня, подлец, так я ж тебе не то сделаю!»

7. Впоследствии же с Богданом Конинским еще срамней приключилося. Он на масленой неделе к Исаю Прибыткову, купчине, сватов заслал сватать сыну прибытковскую девку. Отказал, пехтеря толстопузый! Да ведь глумно. Сватам молвила Прибытчиха: «Боязно-де к вам отдавать-то! У вас, слышно, груши с боем делят, так не убили б девку сгоряча-то. Надсмеялась над сватами, ан не конец делу: отъехали с прибытковского двора не солоно хлебавши, – что за диво? – народ на улице ржет, пальцами показывает на сватов. Те глянули – батюшки! – за санями – тыква на обрывке мочальном тащится. Не срам ли? Так вот и на Прибытковых запала у Богдана обида, да уж тут жалиться куда пойдешь? Обычай. С того времени он покой потерял, сна лишился и стал жить, на обидчиков затая злобу, об одном лишь помышляя: как бы и им сделать дурно. Тут-то ему наши москвичи подвернулись. Как зачался по городу шум, так его и осенило: «Пришла-таки погибель на обидчиков, слава те господи!» И стал слушать крикунов и держал их руку.