Читаем без скачивания Тысячелетняя ночь - Софья Радзиевская

Он родился в то время, как отец его, лорд Стаффорд, томился в тяжком плену у сарацин. Убитая горем мать, тётка сэра Уильяма Фицуса, произнесла священный обет: если муж вернётся — посвятить сына богу. Барон из крестового похода вернулся, и мальчика, мечтавшего о блеске жизни и подвигах рыцаря, отправили в монастырь. Он плакал и бился о каменные стены своей кельи, но суеверие и законы того времени были неумолимы. Милосердный бог, впрочем, не удовлетворился обещанной ему жертвой: на выкуп господина из плена вилланы лорда Стаффорда отдали последнее, что имели, а жена его продала свои драгоценности и серебряные блюда, заложила замок и земли соседнему монастырю. Деньги были посланы, и лорд Стаффорд, больной и искалеченный, приехал домой. Простые солдаты, которых увлёк он в крестовый поход, все погибли или остались в сарацинском плену. Платить выкуп за них, разумеется, не пришло в голову никому. Но и злоключения самого барона этим не кончились. Приор монастыря соблазнился на заложенные земли, убедил короля через влиятельных родственников в том, что лорд замышляет против него измену. В таких случаях вспыльчивый и мстительный монарх английский Генрих Второй не требовал особых доказательств: голову «мятежника» на копье выставили около королевской тюрьмы, а земли его поделили король и лукавый приор — в награду за донос. Жена казнённого надела чёрное покрывало монахини, а единственный сын Родульф сделался домашним священником — капелланом — в замке двоюродного брата. Ну, а бедные вилланы, разорённые выкупом господина из плена, уплатили королю ещё один налог — за то, что господин оказался изменником.

Всё это вспомнилось отцу Родульфу, пока он неподвижно и с виду спокойно стоял у окна. Мысли, одна греховнее другой, кипели в его мозгу. Ему ли, последнему из рода Стаффордов, на гербе которого девиз: «Вперёд за славой!», служить утреню и вечерню в капелле замка и любоваться, как в поход за славой, блистая доспехами, уходит его двоюродный братец? Между тем, получи он в наследство богатство Гентингдонов… Порывистым движением монах нагнулся и ощупал вьющуюся под окном лозу.

— Она крепка… — медленно проговорил он, — крепче, чем ей следовало бы быть.

Двор перед замком звенел весёлым детским смехом, Роберт, разгорячённый и раскрасневшийся, играл в мяч со слугой — юношей лет двадцати. Они перебрасывали мяч друг другу, и десятилетний Роберт с удовольствием чувствовал, что не уступает в ловкости. День был великолепен. Очень кстати ему удалось увернуться от скучного урока чтения и письма. На учёбе настаивает мать, а отец всегда говорит, что для рыцаря настоящие занятия — война и охота, а за книгами сидят одни монахи и женщины. И Роберту тут хочется верить больше отцу, потому что… ну что может быть милее зелёного леса?

Задумавшись об этом, Роберт не очень точно пустил мяч, слуга невольно засмеялся. Кровь бросилась в лицо вспыльчивому мальчику.

— Как ты смеешь? — закричал он и изо всей силы ударил юношу по лицу.

Гунт отшатнулся, замахнулся было в ответ, но тут с ужасом осознал, что едва не ударил господина, и остановился, опустив голову.

Роберт вспомнил это же самое и сразу горячность его остыла.

— Гунт, — виноватым голосом сказал он, — знаешь, ты вполне можешь ударить меня так же сильно, как я.

Гунт отступил на шаг:

— Что ты говоришь, господин, — испуганно пробормотал он.

— Ударь, — всерьёз настаивал мальчик, — а то… вот разбегусь и стукнусь головой об этот камень! — неожиданно договорил он, и глаза его вспыхнули такой решительностью, что обескураженный слуга на всякий случай взял его за руки.

— Да опомнись же, господин, — со страхом уговаривал он. — разве ты не знаешь? Меня же в два счёта повесят…

— Тогда идём в лес! — вырываясь, упрямо потребовал мальчик. — Ты ударишь меня там и никто не увидит.

В эту минуту во дворе появилась бабушка Роберта — госпожа Беатриса. С утра была она в весьма дурном настроении — обстоятельство, которое больнее всего сказывалось на её служанках. Главной причиной этому было доброе согласие, появившееся как-будто между её сыном и невесткой. Сэр Уильям прислал вчера с верным Бертрамом из похода много военной добычи и добрый выкуп за одного рыцаря, побеждённого им на турнире. Богатыми подарками одарил он мать и жену — золотом, шёлком, драгоценными камнями, обеим прислал по полированному серебряному зеркалу в золотой оправе. А напоследок старый Бертрам с глубоким поклоном подал госпоже Элеоноре маленький ящичек. «Самый дорогой подарок тебе, госпожа», — почтительно произнёс он.

Невестка открыла ящичек и радости своей скрыть не сумела: на мягкой подкладке из розового шёлка лежала бесценная, хрупкая, как пена, китайская чашка из порселена. В те времена изделия из этого материала, называемого ныне фарфором, были так дороги и редки, что знатная дама охотно носила бы на груди даже осколок порселена, оправленный в золото. Неудивительно, что тёмное лицо госпожи Беатрисы ещё больше потемнело. Раньше она первой получала знаки внимания сына, и мысль, что лучший подарок получила невестка, была для неё невыносима. Порывисто встав, она оттолкнула дорогие ткани, лежавшие перед нею на столе, быстро вышла и заперлась в своей комнате, вымещая гнев на служанках. И сегодня с утра дурное настроение не прошло у неё, и она искала случая излить его на кого-нибудь. Движение Гунта, замахнувшегося на Роберта, не ускользнуло от её внимания.

— Схватить! — приказала она, и двое слуг, всегда следовавшие за ней, бросились вперёд. Но Роберт загородил юношу.

— Назад! — крикнул он, — не смейте его трогать!

Слуги остановились в нерешительности: трудно угождать одному капризному господину, но как угодить сразу двоим, если между ними к тому же пробежала чёрная кошка?

— Взять его, или я прикажу наказать плетями и вас, бездельники!

— Меня не нужно хватать, я и сам пойду, — тихо сказал Гунт и, обратившись к Роберту, добавил: — Не удерживай меня, господин. И мне, и им, — он кивнул на слуг, — будет хуже.

Но Роберт крепко ухватил его за рукав:

— Я пойду к матери! — гневно вскричал он. — Она не смеет! Она не смеет!

— Она и не посмеет, мой мальчик, — раздался за ним спокойный голос. Госпожа Элеонора с утра сидела у окна своей комнаты с вышиванием: она готовила мужу новую перевязь для меча и с улыбкой посматривала на игру мальчиков на дворе. Теперь она стояла между Гунтом и слугами. Её невысокая фигура в длинном платье вдруг точно выросла, а жест, которым она остановила слуг, был полон такой властности, что им и в голову не пришло не послушаться её.

— Гунт, иди, тебя никто не тронет. А ты, госпожа Беатриса, вернись в свою комнату, и пусть отец Родульф научит тебя, как вести себя сообразно твоему возрасту и достоинству.

Взяв Роберта за руку, она спокойно направилась в замок. У самого крыльца разъярённая свекровь, прошуршав тяжёлым шёлком, обогнала её, чёрные косы хлестнули Роберта по лицу. Гулко хлопнула дубовая дверь. Госпожа Беатриса заперлась в своей опочивальне.

Глубоко задумавшись, сидела Элеонора в своей комнате на прежнем месте у окна. Вышиванье праздно лежало на коленях. Взгляд устремлялся к очертанию дальних синих гор и возвращался к мрачным стенам замка. «Как будет передано мужу случившееся сегодня?» — мысль эта почти безучастно, но настойчиво всплывала в сознании.

Дверь тихо скрипнула — высокая чёрная фигура появилась на пороге. Элеонора сдержала невольную дрожь, всегда пробегавшую по её телу, когда её глаза встречались со странным мрачным взглядом отца Родульфа. Она знала: не дай бог попасть на его острый безжалостный язык. Но ещё более всего этот человек был ей неприятен, когда голос его становился мягким и вкрадчивым и он, наклоняясь над ней, не сводил пристального взгляда блестящих чёрных глаз. Положение священника и родственника давало ему право на короткие отношения, невыносимо для неё тяжёлые.

— Войди, брат Родульф, — сказала она. — Что хочешь ты сказать мне?

— Я стоял у окна, — заговорил он, медленно подходя к ней. — Я видел всё, госпожа Элеонора. Ты, конечно, неправа — какой смысл заступаться за недостойных. Но ты была прекрасна. И сдаётся мне, с сегодняшнего дня ты стала наконец настоящей владелицей замка.

Говоря это, отец Родульф подвинул маленькую скамеечку Роберта и опустился на неё у самых ног Элеоноры.

— Ты была прекрасна, — повторил он с неожиданной пылкостью, не отрывая глаз от её побледневшего лица, — и сейчас прекрасна, Элеонора, прекраснее, чем все женщины, каких я видел в жизни. Твой муж тебя недостоин, все его мысли — о войне и охоте, ему, грубому воину, недоступны высоты твоей души… Ты обречена на вечное одиночно. А я… мне… Мне больно на это смотреть…

При последних словах отца Родульфа Элеонора невольно отодвинулась. Недобрая усмешка пробежала по лицу монаха и тотчас исчезла. Он слегка выпрямился.