Читаем без скачивания Та сторона озера - Василий Жабник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далёкий звук одинокой трубы, ясный и чистый, словно бриллиант на чёрном бархате, оборвал размышления Филиппа и пустил по его спине мурашки. Сигнал был простым — всего семь протяжных нот, — и повторился ещё дважды, но Филипп всё равно не сумел запомнить эту призывную мелодию.
«Мне нужно идти, — подтвердила Альбата. — Прямой путь скоро закроется, а я не хочу возвращаться через страдания...»
— Я тебя провожу, — поднялся Филипп.
Они вышли из дома. Филипп шёл чуть позади, стараясь держать лампу как можно выше, но в облепившей остров мокрой вате видимость была — не дальше кончика носа. «Туда», — указала Альбата левой рукой — в правой она держала кубок. Филипп посмотрел — там, где полагалось находиться причалу, опаловым светом сиял яркий фонарь, вычерчивая абрис грациозной, как бы парящей над водой кормы.
Мимо ноги Филиппа промчалось тёплое и мохнатое — Шерлок тоже захотел проводить Альбату. «Ты славный пёс, — приласкала она его, — там, где я живу, такие не водятся...» Шерлок коротко тявкнул в ответ. «Он говорит, что не такой уж он и славный и хочет попросить у тебя прощения за твои любимые туфли», — перевела Альбата, и по её голосу было понятно, что она улыбается. «Передай ему, что я уже давно его простил», — вздохнул Филипп.
Вблизи ладья ещё больше походила на птицу, умеющую летать без крыльев. Альбата обернулась к Филиппу.
«Я понимаю твой выбор, — сказала она, — и принимаю его. Будь моя воля, я бы тоже осталась здесь».
Она легко поцеловала его в губы.
— Прощай! — прошептала она.
— До встречи, — откликнулся он, не заметив, что Альбата обратилась к нему на его родном языке.
Она взошла на борт не оглядываясь. Филипп остался стоять на мостках. Глядя, как ладья, словно живая — без паруса, без вёсел, без гребного винта, — отдаляется от берега и растворяется в тумане, он твердил себе, что к ней привязан длинный трос, а на том берегу крутит лебёдку беззвучно хохочущий Пашка — но чем упорнее Филипп цеплялся за этот не слишком правдоподобный образ, тем отчётливее осознавал, что больше никогда не увидит Альбату, и свинцовая, почти похоронная тоска наваливалась на него. «Врата в Эксорию открываются раз в сто лет», — с запоздалой безнадёжностью подумал он — и едва сдержался, чтобы не броситься в тёмную воду вослед за ладьёй.
— Мне всё равно не догнать её, — пробормотал он, ибо фонарь горел уже примерно на середине озера, и его драгоценный свет из опалового стал жемчужным.
Возглас Альбаты, в тумане прозвучавший так громко и отчётливо, словно она была совсем рядом, заставил Филиппа вздрогнуть. На таком расстоянии «грифонье сердце» уже не действовало, поэтому смысла фразы он не уловил: она могла означать и «Не поминай лихом!», и «Приятно было познакомиться!», и просто «Желаю удачи!» — а могла и вовсе относиться не к нему, а к заколдованному озеру.
— Я тоже тебя не забуду! — хрипло крикнул Филипп, отчаянно жалея, что не догадался попросить на память прядь волос или лоскут платья. — Прощай, принцесса!..
Фонарь ладьи ярко вспыхнул и погас, обрушив на озеро тяжёлую, непроницаемую тьму. У Филиппа перехватило дыхание. «Вот и кончилась, не успев начаться, моя нелепая сказка!» — смятенно подумал он, чувствуя вместо облегчения щемящую скорбь. Он уже успел озябнуть, но продолжал стоять и смотреть невидящим взглядом в беспросветную черноту до тех пор, пока не заметил, что мгла стала разуплотняться и таять.
— Пойдём домой, славный пёс, — обратился он к сидящему подле него Шерлоку.
Когда они добрели до крыльца, тумана уже как не бывало. Филипп погасил лампу. Тысячеглазое небо сонно жмурилось и быстро светлело, где-то в лесу на другом берегу размеренно отмеряла чужие годы кукушка, — Филипп не стал считать, сколько ему осталось, — а в зарослях калины возле дома рассыпа́л первые трели самозабвенный зяблик.
Спать не хотелось — хотелось напиться до беспамятства, но крепкого алкоголя Филипп не держал. Он взял ноутбук и принялся наспех, не исправляя опечаток, записывать то, что узнал от Альбаты. Пусть хотя бы её история будет со мной, думал он.
Через пару недель Филипп всё-таки не выдержал и сбежал с острова. Пребывать на нём при свете солнца и на вольном воздухе было ещё можно, но вот ночью в холодной постели внутри тёмного дома отсутствие Альбаты делалось невыносимым, словно все четыре стены и каждая вещь, от тростниковой циновки до висящей под потолком сувенирной жар-птицы из резных деревянных планок, тосковали по новой хозяйке и беззвучно умоляли Филиппа вернуть её. Да и он чувствовал, что вместе с Альбатой безвозвратно уплыла какая-то часть его самого: нечто очень большое и важное, о чём он никогда прежде не беспокоился — так здоровый человек не ощущает свои внутренние органы и не думает о них, — оказалось изъятым из души, и Филипп не знал, сумеет ли когда-нибудь заполнить образовавшуюся в ней ледяную пустоту. Его начали мучить кошмары, и он не смог бы сказать, какие были страшнее: те, в которых Альбата, в самый последний момент приказав ладье развернуться, возвращалась к нему, а он, обнимая и целуя её, с сокрушительной ясностью понимал, что очень скоро она всё равно покинет его навсегда — или те, где она, невыносимо бледная и худая, мучительно умирала у него на руках и её невесомое тело растекалось белёсым дымом. И всё же Филипп не стал бы уезжать так поспешно, если бы однажды утром не нашёл Шерлока крепко спящим на мостках и не догадался, что тот тоже скучает по Альбате.
Бесповоротно забросив опротивевшие до тошноты «Купола Г'Бала» и разругавшись по этой причине с издателем, Филипп начал новую книгу. Пересказав историю альбов и свою встречу с Альбатой он осознал, что по всем жанровым законам финал обязан быть другим. Поэтому Филипп отправил главного героя разыскивать сначала сказочный Алатырь-камень, а потом — Хозяйку Медной Горы, ибо только она могла пробудить дремлющую в самоцвете древнюю Силу, способную открыть проход между мирами, и все приключения увенчались классическим хэппи-эндом — у которого почему-то отчётливо чувствовался щемяще-горький привкус.
«Путь в Эксорию» вышел следующей весной и стал самой популярной книгой Филиппа. Критики пели ей осанну, хор читателей под управлением покаявшегося издателя требовал продолжения, но Филипп не отзывался на эту сладкую музыку. Работа над книгой оказалась для него единственным способом излить душу, выплеснуть переполнявшие, сводящие с ума переживания — не Пашке же, цинику и сволочи, в жилетку плакаться! — и когда Филипп поставил финальную точку, то почувствовал, что совсем опустел. Он выговорился до конца и ему действительно полегчало, но ему больше нечего было сказать. После того, что случилось на Альбатином острове, придумывать новые небылицы означало врать самому себе, да и предыдущие книги, чьи продажи тоже поднялись на волне славы «Пути в Эксорию», теперь вызывали у Филиппа только отвращение. Поэтому хвалебные рецензии на его новый бестселлер только раздражали его — что за радость читать об успехе, оплаченном утратой таланта? К счастью, помогающие смиряться с этой потерей разгромные отзывы тоже имелись — патриоты, скажем, порицали писателя за то, что его герой не только не стал препятствовать человеконенавистническим козням альбов, но и променял Родину-мать на бабу из вражьего стана, а некоторые православные вообще требовали запретить книгу за оскорбление их религиозных чувств — даром что зоилы, исповедующие атеизм, объявили её дешёвой апологией христианства, да и неоязычники Филиппа невзлюбили...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});