Читаем без скачивания Домой - Тони Моррисон

— К сожалению, это невозможно.

— Уже проданы? — спросила Лили.

Та опустила глаза, но потом решила не лгать.

— Нет, но есть ограничения.

— Какие?

Риэлторша вздохнула. Явно тяготясь разговором, она подняла пресс-папье и вынула из-под него несколько скрепленных листов. Перевернув страницу, она показала подчеркнутый абзац. Лили прочла его, водя пальцем по строчкам.

Никакую часть указанной недвижимости не должен занимать или использовать еврей или лицо эфиопской, малайской или азиатской национальности, за исключением нанятых для домашнего обслуживания.

— У меня есть съемные и продающиеся квартиры в других районах города. Хотите…

— Спасибо, — сказала Лили. Она подняла подбородок и удалилась из кабинета со всей быстротой, какую дозволяла гордость.

Тем не менее, когда гнев остыл, она после некоторых размышлений снова пришла в агентство и сняла квартиру с одной спальней на третьем этаже поблизости от Джексон-стрит.

Хотя хозяева чистки были гораздо тактичнее актрис в студии «Скайлайт» и даже дали ей прибавку в семьдесят пять центов, после шести месяцев глажения и отпаривания она почувствовала, что задыхается. Ей все еще хотелось купить тот дом или какой-нибудь похожий. И вот в эту неурядицу вошел высокий мужчина со свертком военной одежды для срочной чистки. Чета Вонг обедала в задней комнате, и за прилавком осталась Лили. Она сказала клиенту, что в срочную берут только до двенадцати дня; его вещи готовы будут только завтра. Она объяснила это с улыбкой. Он не улыбнулся в ответ; взгляд у него был странный, отсутствующий, как у людей, чья работа — целыми днями смотреть на океанские волны. Она уступила.

— Я посмотрю, что можно сделать. Приходите в половине шестого.

Он пришел и, держа вешалки с одеждой над плечом, полчаса ждал на тротуаре, когда она выйдет. Потом предложил проводить ее до дома.

— Не хотите зайти? — спросила его Лили.

— Я сделаю все, что скажете.

Она засмеялась.

Они влепились друг в друга, и уже через неделю стали чем-то вроде семейной пары. Но через несколько месяцев, когда он сказал, что должен уехать по семейным обстоятельствам, у Лили только один лишний раз стукнуло сердце. И все.

Поначалу жизнь с Фрэнком была чудесной. Разрушилась она постепенно, спотычками, а не взрывом. Придя с работы и увидев, что он сидит на диване и смотрит в пол, она испытывала не тревогу, а раздражение. Один носок надет, другой в руке. Окликнуть его, наклониться к его лицу — он не пошевелится. Лили приучилась не приставать к нему и бросалась на кухню разгребать кавардак, который он после себя оставил. Времена, когда ей было так же хорошо, как вначале, когда она испытывала такую нежность, проснувшись рядом с ним, и под щекой у нее лежали его солдатские жетоны, — эти времена стали воспоминаниями, и ей все меньше хотелось в них погружаться. Она сожалела о том, что восторги ушли, но допускала, что они еще вернутся.

Между тем мелкая механика жизни требовала внимания: неоплаченные счета, частые утечки газа, мыши, последняя пара колгот поехала, склочные соседи, из кранов капает, батареи своевольничают, уличные собаки, несусветная цена на гамбургеры. Ни к одной из этих неприятностей Фрэнк серьезно не относился, и, по совести, она не могла его за это упрекнуть. Она понимала, что под кучей жалоб скрыта мечта о собственном доме. Ее бесило, что он не разделяет ее стремления к этой цели. Да и у самого его как будто никакой цели не было. Когда они заговаривали о будущем, о том, что он хочет делать, Фрэнк отвечал: «Остаться в живых». Ох, думала она. Война до сих пор его мучает. И, тревожась ли, досадуя, она многое ему прощала — как в тот раз в феврале, когда они пошли на церковную сходку на школьном стадионе. Прославившись не столько прозелитизмом, сколько своим обыкновением выставлять множество столов с бесплатной вкусной едой, эта церковь привечала всех. И все приходили — не только прихожане. Неверующие теснились в дверях, выстраивались в очередь к еде и числом превосходили верующих. Литература, раздаваемая серьезными молодыми людьми и старейшинами с добрыми лицами, засовывалась в сумки и боковые карманы. Когда утренний дождь перестал и из-за облаков выплыло солнце, Лили и Фрэнк сменили дождевики на свитеры и, держась за руки, пошли к стадиону. Лили держала подбородок немного выше обычного и жалела, что Фрэнк не постригся. Его провожали не мимолетными взглядами — может быть, потому, что он высокий. По крайней мере, ей хотелось так думать. Так или иначе, они были в прекрасном настроении: болтали с людьми, помогали детям нагружать их тарелки. И вдруг посреди этого теплого веселья и солнечного холодка Фрэнк удрал. Они стояли у стола, накладывали себе по второй порции жареного цыпленка, и в это время с противоположной стороны девочка с раскосыми глазами потянулась за пирогом. Фрэнк наклонился, чтобы пододвинуть к ней тарелку. Когда она благодарно улыбнулась ему, он уронил свою еду и бросился в толпу. И те, на кого он натыкался, и другие люди расступались перед ним, некоторые хмурясь, некоторые в изумлении. Встревоженная Лили смущенно поставила на стол бумажную тарелку. Стараясь показать, что она с ним не знакома, избегая чужих взглядов, с высоко поднятой головой, она медленно пошла прочь мимо трибун и не к тому проходу, куда ушел Фрэнк.

К ее облегчению, Фрэнка в квартире не было. Что за внезапная перемена случилась с ним? Только что смеялся, и вдруг на него напал ужас. Или сидит в нем какое-то ожесточение и может обрушиться на нее? Конечно, у него плохое настроение, но он никогда не спорил и, тем более, не угрожал. Лили подтянула колени к груди, оперлась на них локтями и думала о своей растерянности и его, о том, какого будущего ей хочется и способен ли он разделить его с ней. Фрэнк пришел домой, когда сквозь занавески уже сочился рассвет. В замке повернулся ключ, сердце у Лили екнуло, но он был спокоен и, как он выразился, замучен стыдом.

— Это как-то связано с твоей службой в Корее — что ты испугался? — Лили никогда не спрашивала о войне, и сам он о ней не заговаривал.

Фрэнк улыбнулся.

— Службой?

— Ну, ты меня понял.

— Я понимаю. Больше это не повторится. Обещаю. — Фрэнк обнял её.

Жизнь вернулась в привычную колею. Вторую половину дня и вечером он работал в автомойке, она по будням и через субботу — у Вонга. На люди они выходили все реже, но ее это не огорчало. Иногда ходили в кино, и этого было достаточно. Пока не посмотрели «Он бежал всю дорогу». Ночью после фильма он просидел несколько часов, сжав кулаки. Больше в кино не ходили.

Мысли ее были заняты другим. Мало-помалу ее швейное мастерство оценили. Два раза она связала кружева для фаты, а после того как вышила полотняную скатерть по просьбе зажиточного клиента, ее репутация еще выросла. Теперь она получала много заказов и решила во что бы то ни стало заиметь свой дом, открыть дамское ателье и, может, когда-нибудь стать модельером. Как-никак, она приобрела профессиональный опыт в театре.

Фрэнк, как и обещал, выходок на людях больше не устраивал. И все же… Сколько раз, придя домой, она заставала его праздно сидящим на диване — он просто смотрел на ковер, — и это ее расстраивало. Она пыталась, по-всякому пыталась. Но вся работа по дому — даже самая мелкая — лежала на ней: его одежда разбросана по полу, в раковине посуда с присохшей пищей, бутылки с кетчупом не закрыты, в умывальнике сбритая щетина, насквозь мокрые полотенца кучами на кафельном полу. Перечислять можно без конца. И Лили перечисляла. Жалобы превращались в односторонние споры — потому что он не участвовал.

— Где ты был?

— В городе.

— Где в городе?

— На улице.

В баре? В парикмахерской? В бильярдной. Конечно, не в парке сидел.

— Фрэнк, ты мог ополоснуть молочные бутылки, перед тем как выставить на крыльцо?

— Извини. Сейчас сполосну.

— Поздно. Я сама сполоснула. Понимаешь, я не могу сделать все.

— Никто не может.

— Но что-нибудь ты можешь сделать, правда?

— Лили, прости. Я все сделаю, что хочешь.

— Я хочу? Это наша квартира.

Туман недовольства, окружавший Лили, сгущался. Недовольство ее было оправдано его нескрываемым безразличием ко всему и сочетанием потребностей с разгильдяйством. Их постельная жизнь, поначалу увлекательная для молодой женщины, не знавшей другого, превратилась в обязанность. В тот снежный день, когда он попросил одолжить столько денег, чтобы помочь больной сестре в Джорджии, досада в ней боролась с облегчением и чувством утраты. Она взяла его жетоны, забытые на раковине в ванной, и спрятала в ящик, рядом со своей чековой книжкой. Теперь квартира в полном ее распоряжении — чтобы, наконец, убраться как следует, положить вещи на свои места и, проснувшись, знать, что их не разбросали и не разбили вдребезги. Чувство одиночества, с которым она жила до того, как Фрэнк проводил ее от химчистки Вонга домой, забывалось постепенно, и на смену ему пришел холодок свободы, заслуженного уединения, возможность самой выбрать, какую стену хочешь пробить, — и больше не надо было подпирать покосившегося человека. Без помех и отвлечений она могла серьезно обдумать план, такой, чтобы впору был ее честолюбивому замыслу. Этому ее учили родители, и это она им обещала: выбирать — и держать в узде свои чувства. Пусть тебя не тронут ни оскорбление, ни насмешка. Или, как любил повторять отец, перевирая библейское: «Укрепи свои чресла, дочь. Тебя назвали Лиллиан Флоренс Джонс в честь моей матери. Не было на свете женщины крепче ее. Найди свой талант и двигай его».