Читаем без скачивания Защитники - Санлайт Агата

Когда кнут высоковольтного провода хлестал по всем, кто попадался у него на пути.

Однако Аля охладила пыл Беркута. Вернула ему понимание реальности. И четко дала понять – как выглядят его действия.

Как действия извращенца, который запер у себя женщину, чтобы иметь, иметь и еще раз иметь.

Нет. Не так он хотел с ней общаться. Совсем не так.

И от одного этого предположения, да нет – обвинения – высказанного так, словно Аля уже ничего не боится – все ставит на карту, чтобы спасти себя от ужасного насильника, у Беркута совсем поехала крыша. Отказали тормоза. Слетел к чертям собачьим весь самоконтроль.

Какие-то минуты он боролся с собой. А это выходило гораздо хуже, чем бороться с теми ублюдками, что пытались поиметь ласточку.

Кровь ударила в голову, аж перед глазами все на минуту поплыло и черные мушки заплясали уродливый танец. В ушах загрохотал пульс. Почище какого-нибудь барабанщика из группы, что играет тяжелый рок или металл.

Беркут так весь напрягся, что некоторые мышцы свело спазмами.

При этом ласточка крайне удачно опрокинулась на диван. В складках простыни мелькнуло то самое место… Красивый, яркий цветок: нежный, манящий.

И вся кровь Беркута, только что хлынувшая в голову, тотчас ухнула совершенно в другое место. Под ложечкой мгновенно растекся жар, ударил в пах горячей волной.

Глаза ласточки расширились. Она обняла себя руками, кажется, даже не осознавая. Инстинктивно сгруппировалась.

Беркут не собирался на нее нападать. Он даже сам не знал – что собирается сделать.

Просто эмоции вдруг так накрыли…

Казалось, воздух наполнился иголками, колол кожу и грудь, как во время мороза. И одновременно обжигал.

А взгляд ласточки, действительно, вымораживал. Или это Беркут вымораживал Алю?

Все перепуталось, потому что мир Беркута вдруг схлопнулся до масштабов одной комнаты, где находилась сейчас эта женщина. Даже не так – его мир схлопнулся вокруг ласточки. И одновременно она наполнила его новыми красками, ощущениями, впечатлениями. Правда, сейчас они были не самыми приятными и уж совсем не обнадеживали. Рождали какие-то дикие мысли, порывы.

Тело само просилось к ласточке. В голове крутились безумные фантазии. Схватить ее, встряхнуть, заставить успокоиться. Прижать к стене, чтобы прекратила ежиться, будто он планирует что-то ужасное.

Заставить, вынудить, наконец-то, понять его. Понять, что ему просто сложно ее отпустить. Не потому, что у него какие-то извращенные планы. А потому, что в ней заключен сегодняшний его день…

Беркут вдруг ощутил, что еще минута – и инстинкты возьмут свое.

Поэтому он и сбежал.

Чтобы не думать о том, как же отчаянно-сложно принять, что она все-таки уезжает. Не пытаться найти новые аргументы. Которых решительно не хватало. Потому, что они ничего не стоили в глазах ласточки, а значит – и в глазах Беркута.

Сбежал.

Чтобы не видеть ее тела: белого, соблазнительного до одури, прямо до эротических снов наяву.

Он неотрывно следил за тем, как удаляется машина и вместе с ней Аля.

И думал о том, что теперь делать.

Потому, что, если бы усиленно не размышлял на эту тему, наверное, уже вырвал бы подоконник с корнем. Кулаки Беркута дубасили по пуленепробиваемому стеклу окна, подоконнику, а он почти не замечал этого. Даже когда по стеклу поползли бордовые полосы, и то не особо обратил внимание…

Все его мысли, порывы были заняты совсем другим.

Он не мог отпустить ласточку насовсем.

Почему? Осмыслить пока не получалось. Просто Беркут отчетливо, до глухого биения сердца в груди и шума в висках понимал – нужно ее вернуть.

Именно поэтому Борислав, скрепя сердце, стиснув зубы отправил с Алей своего водителя. Он чувствовал, что сам, своими же руками не сможет увезти ласточку отсюда.

По факту – отказаться от нее. Хотя бы на время, пусть и ненадолго.

У него не хватало сил.

Мать твою! Он рисковал жизнью сотни раз! Когда только начал становиться на ноги, открыл свое охранное агентство, Беркут миллионы раз сам участвовал в операциях. Даже когда точно не знал – пострадает ли. Даже когда не был уверен, что шальная пуля или шальной взрыв не поставят точку в его карьере и жизни. Он шел на эти дела спокойно. Без особенного панического надрыва и без ощущения «боже, что будет».

А вот теперь спасовал. Впервые в жизни! Впервые!

Спасовал, испугался, не смог заставить себя сделать то, что считал правильным.

Нет! Нужно ее вернуть! И как можно быстрее…

Потому, что ну как… как он без нее?

Вот только тут потребуется план получше, чем тупо затащить женщину к себе домой и не выпускать ни под каким предлогом. Не тот случай и совсем не та женщина. Да и не те времена уже, чтобы мужик тащил женщину к себе в пещеру. А там – стерпится слюбится.

Да и сам Беркут вроде бы не такой. Хотя уверенность в этом здорово пошатнулась.

В последние часы, да нет – с прошлого вечера Борислав сам себя перестал узнавать.

Он всегда предпочитал свободолюбивых и диких калибри. А не домашних курочек, готовых высиживать птенцов и ласково щебетать на ухо – какой же он замечательный. Хотя о птенцах он пока даже и не думал.

Так, иной раз прикидывал на досуге.

Беркута заводили гордые, самодостаточные женщины. Которые будто альфа-самки никого к себе не подпустят. Тем интересней было кружить вокруг них хищником. Завоевывать, смотреть как ломаются бастионы. И потом уже сама женщина перекидывает через ров недоверия, отстраненности, страха перед слишком близкими отношениями надежный мостик понимания. Ведь именно для этого и нужны все препоны: бастионы самостоятельности, рвы недоступности. Чтобы однажды преодолел их самый достойный. Беркуту нравилось преодолевать. И он даже не думал, что после… Когда уставал от очередной женщины и сам рушил мосты, рубил последние канаты отношений.

И уходил.

Он всегда уходил молча. Оставлял женщине деньги на счету – несколько сотен тысяч, чаще всего. Порой и миллион. В качестве морального ущерба. И женщины понимали.

Спустя какое-то время даже учились общаться с ним без негатива, злости или надрыва. Во всяком случае, внешних. Те женщины, с которыми он сталкивался по работе или в светских кругах.

И вот же оказывается какой он домостроевец и вообще психованный неандерталец. Дремучий. Подверженный каким-то совершенно диким инстинктам.

Забрать, запереть, оставить себе.

Разве мог представить Беркут, что однажды даже в мыслях совместит эти глаголы с женским именем?

Машина потерялась из виду, скрывшись за линией горизонта. И Беркут вдруг ощутил, как же ему чего-то не хватает. До саднящей боли меж ребер, до ощущения нехватки воздуха, нехватки пространства. Нехватки всего и сразу.

Вдруг очень кстати вспомнился недавний разговор с соседом – Радифом Заглятдиновым. Счастливым семьянином, который в прошлом гусарил почище самого Беркута.

«Разве тебя не душит, не лишает воздуха эта ванильная семейная идиллия?» – спросил тогда Беркут у Радифа. Искренне интересовался. Не понимал. Ну совсем не «въезжал» в ситуацию.

«Ничего ты еще не понимаешь! Зеленый!» – беззлобно хохотнул Заглятдинов: – «Жена – мой воздух».

Все сказал. И больше ничего не прибавил.

А Беркуту почему-то впечаталась в мозг эта короткая фраза. И теперь вдруг всплыла в памяти. Стала гораздо более актуальной, чем прежде.

Хотя само слово «семья» Беркут еще не применял к ласточке.

Но ощущение «она уезжает» было именно сродни лишению кислорода. Аля стала воздухом Беркута. И поэтому она была так нужна…

Она стала его дыханием…

Независимая и самодостаточная, недоверчивая и чужая. И при этом его собственная. До странной, ноющей боли в груди и спертого дыхания, когда приходилось глотать воздух мелкими порциями. Так теплой водой смачивают саднящее ангиной горло.

Беркут смотрел на то место, где пропала его машина с Алей и не мог отойти от окна.

Прислонился лбом к прохладному стеклу и дышал. Дышал. Дышал.