Читаем без скачивания Бразилия - Джон Апдайк

Служа Тристану деньгами, украденными у дяди Донашиану, Изабель была одержима идеей служить Тристану и своим телом. Его член, такой мягкий и слабенький, похожий на младенца в чепчике крайней плоти, пугал ее, когда, вырастая, превращался в тяжелый твердый початок с черно-фиолетовыми прожилками вен и складок, увенчанный фиолетовым набалдашником. Она должна укротить это чудовище своим хрупким белым телом. Сила наслаждения, которое она сможет доставить ему, будет мерой ее женской природы. Они смотрели порнографические фильмы по платному кабельному каналу отеля, и Изабель усердно подражала тому, что в них вытворяли женщины. О том, как пользоваться ртом, она знала, в то, что женскую задницу можно использовать так, как показывали в этих фильмах, она сначала даже не могла поверить. Урсула говорила, что задница продается дороже обычного. Тристан считал подобные занятия омерзительными, но Изабель настояла на своем. Правда, лишь через некоторое время она ощутила еще что-то, кроме боли — некое просветление в глубинах своего существа. Это тоже стало частью ее опыта, попыткой раздвинуть его границы. Нырнув во тьму абсолютного повиновения, она вернулась из нее очищенной.

— Я твоя раба, — говорила она любовнику. — Пользуйся мной. Пори меня, если тебе это приятно. Можешь даже избить меня. Только, пожалуйста, не сломай мне зубы.

— Милая, перестань, — почти хныкал в ответ Тристан. Он располнел, и движения его стали немного женоподобными. Он носил пижаму из разрисованного шелка, купленную в Косолашан в магазине под названием «Кришна». — Я не испытываю ни малейшего желания причинять тебе боль. Боль женщинам причиняют лишь те мужчины, которые слишком трусливы, чтобы сражаться с другими мужчинами.

— Свяжи меня. Завяжи мне глаза. Потом нежно, очень нежно касайся меня, а потом будь грубым. Я умираю от тоски по миру, где нет никого, кроме тебя, где ты окружаешь меня, как воздух, которым я постоянно дышу.

— Правда, милая, не надо, — упрекал Изабель ее рыцарь, неохотно принимая те сексуальные изыски, которые она для него придумывала.

Она оседлывала его початок задом наперед, вылизывала ему задний проход, глотала сперму. Увидев несколько раз подобные сцены по кабельному телевидению, она решила, что Тристан испытает всю полноту ее любви, только овладев ею вместе с другим мужчиной, когда двое мужчин будут общаться друг с другом сквозь ее тело. Она остановила свой выбор на коридорном, том самом, который плевал в коридоре, широколицем мулате, напоминавшем ей Эвклида. Его миндалевидные глаза на мгновение смущенно встречались с ее взглядом, словно спрашивая о чем-то, всякий раз, когда она проходила через фойе отеля. Краснея, она объяснила ему, что ей нужно, заплатив ему из тающей пачки крузейро. Тристан пришел в ужас, услышав, как она излагает свой план смущенному парнишке, уже скинувшему свою униформу и появившемуся перед ними в трогательно чистой рубашке и паре синтетических шаровар.

Изабель испугалась, что Тристан вышвырнет паренька из комнаты, но тот, великодушно подчиняясь ей во всем, позволил Изабель разыграть эту сцену и исполнил свою роль. В зеркалах, расставленных на полу, Изабель увидела белизну своего тела, соединяющего черное и коричневое, подобно человеческому мосту, пропускающему движение в обоих направлениях. Однако только в момент безупречной с точки зрения техники двойной кульминации, когда удары незнакомца стали затихать в ее влагалище, а плоть Тристана взорвалась у нее во рту, она поняла, что этот опыт был ошибкой. Некоторые границы она все же не могла переступить. Парнишка постоял немного, одновременно стыдливо и чуть нахально, как будто ожидая чаевых или приглашения остаться, но, заметив угрозу в глазах Тристана, ушел. Он стал ее первым мужчиной, помимо Тристана.

После этой сцены Тристан вел себя с надменным высокомерием, и ей было совсем не просто слезами и лихорадочными оправданиями разрушить неприступную крепость, в которую он обратился. За окнами ночь окутывала неизмеримые бетонные джунгли Сан-Паулу, и только несколько призрачных огней светилось в домах, как будто в каждой из этих комнат скрывалась печальная, ссорящаяся пара, такая же, как и они.

— Ты измарала меня, — говорил Тристан. — Ты бы никогда не посмела разыгрывать из себя такую шлюху, будь твой муж из других кругов. Ты считаешь, что у меня нет ни малейшего понятия ни о стыде, ни о культуре, раз я черный и родом из фавелы.

— Я пыталась сделать тебе приятное, — всхлипывала Изабель. — По телевизору показывают, что мужчинам это нравится. Присутствием свидетеля я пыталась сделать нашу любовь богаче. Разве ты не видел, как мерзко я себя чувствовала? Мне было ненавистно ощущать его в себе. Однако твое наслаждение — мое наслаждение, Тристан.

— Мне это не было приятно, — холодно произнес он, восседая на подушках. На нем были шелковые пижамные брюки, как у наложницы из гарема. — Это тебе доставляло удовольствие разыгрывать из себя потаскуху. Ты позволила окунуть себя в дерьмо, когда тебе засунули в обе дырки.

— Да-да! — воскликнула она и повалилась рядом с ним на кровать, словно это откровение оглушило ее. Она продемонстрировала полноту своей самоотверженности тем, что распласталась, как труп в покойницкой, не смея пристроиться хотя бы на уголок подушки. — Я потаскуха, похлеще твоей матери, которую оправдывает нищета.

— А меня ты считаешь дерьмом из-за цвета моей кожи, как тот застенчивый клерк из «Отон Паласа». Ты думаешь, будто я из таких низов, куда не проникают ни порядок, ни честь. Однако надежда на порядок и честь существует везде — ее приносят добрые духи. Мы знаем, что такое порядок, приличия и честь, хотя и не видим их в своей жизни.

— Позволь мне вылизать все твое ангельское тело, Тристан. Скажи, чем я могу вернуть если не любовь твою, то хотя бы право остаться твоей рабой?

Она приподнялась на кровати и легонько пощекотала языком его сосок. Милый, атавестический бугорок кожи отвердел, несмотря на Тристанов величественный гнев.

— Жребий брошен, — сказал он, будто произнося себе смертный приговор, и ударом раскрытой ладони сбросил ее голову со своей груди. — Ты отдалась этому наглецу. А если ты забеременеешь от него?

— Я не думала об этом. Я просто хотела, чтобы он был с той стороны, где я не могу его видеть, а ты был там, где тебя можно увидеть и испробовать на вкус.

— Так испробуй же вот это, — сказал он и снова ударил ее раскрытой ладонью, чтобы не оставить следа, совсем не так, как обращался с другими женщинами, к щекам которых он приставлял лезвие бритвы. Тристан, как и обещал, не станет причинять ей вреда. Он, правда, бил ее той ночью, но делал это аккуратно, нанося удары только по предплечьям и ягодицам, а потом опять спал с ней, и она прижималась к его твердому члену, который снова и снова бился в судорогах, изливая мужскую жизненную силу.

— Если я и сделала ошибку, — осмелилась она наконец после долгой ночи их взаимного погружения друг в друга, — то лишь из любви к тебе, Тристан. Я больше не знаю, что значит быть эгоистичной.

Он фыркнул в темноте, и ее голова мотнулась у него на груди.

— Это мужская любовь лишена эгоизма, потому что он сдает все в войне против всех и вся, — заявил он. — А для женщин любовь — это эгоизм; ее призвание давать и получать — это для нее одно и то же, так же как движение члена туда и обратно во время полового акта равнозначны для мужчины. Любовь вам необходима в той же мере, в какой мужчине ненависть.

Она покорно прижималась к нему в темноте (однако в этой комнате с высокими потолками она не была абсолютной. Огни Сан-Паулу превратили ее в экран телевизора, который продолжает некоторое время светиться, даже когда его выключат), ее ссадины болели, обжигая ее, как горячие поцелуи зверя. О Боже, подумала она, может ли и в самом деле это постоянное истечение любви из каждой поры ее тела оказаться тем, что отличает женскую любовь от кратковременного блаженства мужчины в момент извержения клейкого семени, когда он стоит, будто раненный? Оно так кратко и остро по сравнению с непрекращающимся истечением женской любви, этим постоянным дарением, испарением любви над озером ее существа, этим сладострастным поглощением любимого, подобно легендарным каннибалам Амазонии, которые поедали мозги друг друга. Одно только произнесение его имени вызывало у Изабель сладострастное наслаждение. Во время этой долгой ночи Изабель почти не спала, поскольку Тристан то и дело расталкивал ее, гневно закачивая в нее свою сперму, будто хотел, чтобы его сперматозоиды догнали и уничтожили все, что осталось после другого мужчины; и с той восхитительной жадностью, присущей молодым любовникам, усваивающим уроки, она поняла одну важную вещь: то слабое и нежное пламя любви, которое ей удалось зажечь в нем и которое освещает его даже во сне, никогда не погаснет. Что бы ни случилось с ее упругим, гибким телом, огонек этот будет дрожать, как пламя свечи в церкви, когда открывают двери, и только. И очень скоро, предсказала она себе, Тристан сам предложит ей позвать в комнату коридорного.