Читаем без скачивания Преступление без наказания или наказание без преступления (сборник) - Алексей Лукшин

Состояние никчёмности. Оно скоро пройдёт. Как я окажусь во власти того, которого я не понимаю? И думаю, что он лишил меня покоя. Что я – такой.

Я много думаю, потому в который раз проехал мимо. Опять справа от меня храм Василия Блаженного.

«Кто-то недавно упоминал, что в музее много икон, запах и дыхание – то же. Зайду. Узнаю».

Я глядел через лобовое стекло на мостовую, продираясь сквозь тугую массу собственных мыслей. Лил проливной дождь. «У меня хороший огромный зонт. К чёрту его».

Я шёл, погрузившись в самого себя. Укутавшись самим собой, не обращая внимания на холодные тычки в лицо и руки. Вода неприятно струилась по лицу. Не моему лицу. Мне не было сыро. Мне было жарко. Меня влекло. Преследовала мысль: «Кто-то ждёт там».

И ведь ждали, я сразу понял.

Я ходил в темноте, так казалось, нет, не темнота, в поволоке между светом и темнотой, как слепец, интуитивно. Стало легко.

Поднялся по узкой лестнице. Зал. Несколько холёных мужчин в хорошо сшитых чёрных костюмах не мешали мне. Они смотрелись в потёмках, как ожереловое украшение.

Я включил запись аудио-гида. Присел на скамейку и принялся глазами по стенам следовать со словами рассказчика.

Поднял глаза вверх – захватило дыхание.

«Наконец-то! У нас в России». Я ждал этого. У меня перехватило дух не где-то, в другой стране, чужеродной. Голова пошла кругом в наших родных стенах.

Что это? Раздалось пение. Выключив электрическую болтовню, я вслушался в пение хора. Тех самых изысканных мужчин. От звука их пения побежали мурашки. Забылся и слушал.

Я внимал голосам, словно доносившимся из небытия. Разные тона и полутона медленно выходили из глубины и уносились вверх. Вместе с собой унося частицу меня и моего сознания, очищая мой разум. Оставляя только моё присутствие здесь.

Думать не хотелось. Я сидел и слушал, понимая, что становлюсь другим, у меня получится всё, что наметил на будущее. Перед этой поэзией голоса мне открылся мир в своей чистоте. Окружающие люди перестали меня раздражать. В них я увидел братьев и сестёр. Они покоряли светлым сознанием, ростки которого выходили из самого сердца. Удивительная природа звуков. Я – раб своих страстей – как мог дойти до своих, таких желаний, пусть остающихся тайными для других. А здесь? Здесь мне показалось, что я прозрачен и видим насквозь. И не осуждаем. Я понял, что я больше хороший, чем плохой.

«Боже мой! Надо в монастырь. Взять кусок железа и своими руками, напильником, в тисках выпилить крест. Как долго я буду бряцать и шваркать железом по железу, пока у меня не получится крест или похожее на него. И на жёсткую тугую бечёвку».

Я вспомнил, где видел такой. У Серафима Саровского, да, у него. Где мощи «святага» покоятся. Рядом там и рукавицы, и очки, и тот самый крест. Почему он так запал мне в память? А ведь не больно-то я на него тогда обратил внимание.

Повесить бы его, свой, на грудь, навсегда, и взмолиться. О чём? Низкое всё-таки я существо. Я ненавижу эту музыку, но хочу и хочу её слышать. В ней я растворяюсь и вижу себя… Моя совесть меня душит и терзает.

Тишина. Немые на первый взгляд стены, за столетья впитавшие зачарованные и странные звуки, сейчас нашёптывали, я не понимал чего.

Я побежал – нет! Я побежал внутри себя. И куда?

Да, я устроил бегство, но не от себя, а к себе. Эти стены мне помогли обрести гармонию, они сжали мою раздвоенную личность, сделав одно, что-то целое и великое. Я преобразился. Встал в ряд с теми, с кем никогда не помышлял быть в одном месте.

Моя подавленность одухотворилась, наивность повзрослела, необразованность разума переоделась в учёность сердца. Разглядывая роспись на стенах, я внимал краскам уже пустым и блеклым.

Аудио-гид рассказал историю про купчиху.

«Она построила этот храм в честь кого-то. Богатая, очень богатая. На стене надпись: „Помощь в реставрации оказало ‘РЖД’“. „РЖД“ сидит на бюджете, почти банкрот или банкрот. И оно же спонсор. Какая же богатая купчиха. Не пожалела. РЖД и купчиха. Н-да».

Узкие проходы, толща стен. Приближаюсь к престолу Живоначальной Троицы. Раздаётся пение. Я заглянул в проём и отпрянул, чтобы не мешать. Справа кто-то стоял, слева сидели на скамейке. Постоял десять минут и, как только закончилось пение, повторил попытку осмотреть место.

Снова раздалось пение хора. Как же они прошли мимо меня, а я не заметил. Дождался, когда смолкнут голоса, и вновь устремился в проход.

С лавки встали несколько человек, направляясь к выходу. Справа стояли двое интеллигентов. Один в куртке – в годах, другой не очень – в плаще, точно из живаговских характеристик. Такие за обедом много говорят о революции, но сами слишком слабы, чтобы принимать в ней участие. Дробь маршевого барабана погружает их в депрессию. И Вагнер для них – хаос звуков.

Кто же пел? Верно, включена запись магнитофона для лучшей иллюстрации священной страницы музея. Хорошо, но где колонки?

Снова зазвучали голоса. Я быстро сел на свободную скамейку и положил взгляд на иконы, медленно разглядывая и поднимаясь взглядом наверх. «Какое блаженство – оказаться здесь в такое время». Ощущение времени исчезло.

Как желаю всеми силами ума и памяти дать точное описание всего, что видел и слышал. Во время труда преследует писателя проклятая умственная дистрофия. Словно он о чём-то забудет, чего-то не напишет важного, существенного, а именно эта деталь скажется на всей писательской композиции.

И тогда! Тогда читатель не вникнет, не услышит всей музыкальности, тронувшей в ту минуту. Я некрасивым косым взглядом выискивал место, рождающее эти звуки, в которых обомлел.

По телу бежали мурашки, кожа отвратительно огрубела. Давно со мной не происходило подобного.

Двое мужчин. Я угадывал их принадлежность. Видимо, знатоки уходящего зодчества. На лицах понимание какой-то особенности. В глазах сохранившаяся острота разума. В рассудительности, похоже, нет близорукости, несмотря на возраст. Без очков, а зрение ничего. На них добротные вещи. Как-то во мне сформировалось мнение: восприятие гармонии человека начинается с его одежды и манеры её носить. Качество приобретаемое. Очень тонкая грань проходит между неряшливостью и деланной рассеянностью. Всё кроется в образе мыслей. Неказистость и угловатость порой подчёркивает, а порой умышленно вводит в заблуждение.

В лицах неплохо сохранившихся чудаков я заметил движение в уголках рта. Отчётливей у того, что младше. Неужели он пел? Пристально прицепившись, словно мой взгляд поймал точку, так часто бывает, когда смотришь на предмет или вглубь, сквозь него. В миг паузы убедился, что поёт не он. Его кивок собеседнику давал понять: «Не то чтобы неплохо, а восхитительно».

Выражалось глубокое почтение. Я повторил рассматривание теперь другого.

«Ага, он!» – понял я. Его друг, возможно, бывший певчий. По старости покинул какой-нибудь хор, вытеснили талантливые молодые или, как часто сегодня, «его ушли». И он пришёл в компании с другом, своим почитателем, тряхнуть стариной. Показать, что он ещё ничего, может. И может не хуже других, может лучше.

Певчий взглянул на подсознательном уровне, чуть уловимо, взмахом ресниц подтвердил оказанное ему признание и запел с новым торжествующим спокойствием.

Угадал одного певца, а где же другие? Второй подпевал рядом. Но ещё где двое или трое?

Кроме заглядывающих в два проёма туристов вокруг никого. Вслушиваясь и вглядываясь, меня осенило. Потому, как движения губ и горла не совпадали со звуками, на меня сошла непонятная оторопь. Звуки сами по себе, а источник звуков сам по себе. Будто между ними нет никакой связи. Впечатление, что человек подпевает, то с опозданием, то опережая звучащую молитву в исполнении хора. Следующее открытие смутило больше. Он один и был тем хором. Звук заканчивается, но перед тем на него уже ложится другой с другой интонацией, а вместе они лежат на монотонно звучащем фоне, как будто нескольких объединившихся голосов, и слышна ещё вибрация. Точно пел хор в одном человеке. У меня всё заклокотало, не верил своим глазам и ушам. Стало не по себе. Такого не может быть. Чудеса света – одно из них.

Видишь. Слышишь. Осязаешь. Не понимаешь. Как это? Я почувствовал шедевр. Настоящий эстетический оргазм.

Незабываемое время подошло к концу. Закончив, они засобирались.

«Если певчий бывший – зря с ним расстались. Вынуждая талантливого исполнителя приходить на досуге и таким способом реализовываться. Пути Господни неисповедимы».

Тихо похлопав в ладоши, почтительно кивнул за полученное удовольствие. Подошёл пожать ему руку за его умение и за доставленные минуты радости. Сказал о бесподобности и неповторимости музыкального гения. «Потрясающе. Божественно. Аллилуйя».

Что мои похвалы? Человек ответил мне взаимностью. Уместно ли сказать: «Fur furem, lupus lupum cagnoscit»?