Читаем без скачивания Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов

— Тогда отчего вы медлите? Раздавите его, как тварь ползучую!

— И это я слышу от отца Церкви Христовой? А мне-то казалось, что пастырям Божьим больше по душе бесславный мир, чем славная война…

Епископ опустил голову и вновь принялся за ужин. Герцог умолк. Взор его, казалось, устремился куда-то далеко в пустоту. При этом на скулах у него заходили желваки. Герцогиня мягко взяла его руку, но он как будто не обратил внимания на проявленную ею нежность. И вдруг ледяным, не свойственным ему обычно резким тоном изрек такие слова:

— Нет, сия добыча от меня не ускользнет! Уж я-то сумею ее удержать. Быть Гарольду в Нормандии, живому или мертвому… Пускай Ги Понтьейский себе думает, будто я говорю с ним на равных — он еще падет предо мной на колени. Гарольд нужен мне во что бы то ни стало… Живой или мертвый! А Ги Понтьейский еще поплатится за содеянное!

Помимо Вильгельма, за столом были только герцогиня Матильда и епископ Одон. Прежде чем удалиться к себе в покои, герцог подошел ко мне и, взяв за плечо, проговорил:

— Я полагаю, ты не из болтливых, славный мой оруженосец. Но предупреждаю тебя раз и навсегда: не вздумай поделиться услышанным с сотоварищем своим. Ведь слова мои ничего не значат, ибо я волен думать все, что мне заблагорассудится, но не обязан следовать своим мыслям в своих поступках; Гарольд знатен родом, и я горжусь дружбой с Ги Понтьейским!

Взгляд герцога действовал на меня завораживающе, особенно когда от пламени гнева, только что полыхавшего в его очах, остался лишь слабый огонек. Я тут же вспомнил рассказы нашего сенешала и увидел повелителя моего таким, каким он был в отрочестве, — лишенным всех прав, гонимым, оскорбленным, но сохранившим веру в свое могущество. Я чувствовал — несгибаемая воля к победе жива в нем. В ту пору, когда он, скрываясь от убийц, жил среди крестьянских мальчишек и делил с ними радость, труд, пищу и кров, уже тогда в сердце его зрело необоримое желание быть первым во всем. И вот сейчас, по завершении трапезы и горячего спора, я, как никогда прежде, ощутил силу, могущество и величие моего повелителя. По простоте душевной я тоже проникся ненавистью к Ги Понтьейскому и заподозрил Гарольда в вероломстве, а посему посчитал уместным сказать:

— Они не посмеют, сеньор.

— Да услышит тебя Господь!

И, словно угадав, о чем я думаю, он прибавил:

— Однако ненависть свою и подозрения держи при себе. С годами ты поймешь — молчание дороже самого прекрасного слова.

Наконец Ги Понтьейский уступил. Он согласился отдать нам Гарольда — но не за выкуп, а в обмен на укрепленный замок, окруженный обширными плодородными землями, что стоял на границе герцогства. Сия жертва была огромна — щедрость герцога поразила всех, кроме Герара.

— Наш повелитель, — воскликнул он, — не вчера родился. Он малый не промах — даст фору любому купцу! Могу поспорить на твои зеленые сапоги с ремнем в придачу: он облапошил графа Ги, хоть тот и считает себя в выигрыше… Чего молчишь? Пораскинь малость мозгами: если б герцог отвалил за Гарольда чистым золотом ровно столько, сколько весит англичанин, это было бы то же самое, что отдать два замка, а то и больше!

— Неужто так?

— Хоть мне и претит негоция, дружище, однако ж в таких делах я успел собаку съесть: к примеру, я могу без труда определить, принесет ли сделка выгоду или нет и где нужно уступить в малом, чтобы выиграть в главном. Да, герцог принес большую жертву, но за нее он получит великую плату — или я его плохо знаю! Отныне Гарольд у него в большом долгу. Понял?

Я мог бы в два счета заткнуть ему рот, но смолчал: пускай себе считает меня недотепой и пребывает в неведении — зачем ему знать о тревогах и подозрениях, кои доверил мне мой повелитель? И все же я не мог не признать — кое в чем Герар был, несомненно, нрав.

И вот некоторое время спустя нас обоих включили в число сопровождающих герцога в Понтье. На протяжении всего пути Вильгельм был добр и весел.

— Он, — заметил Герар, — словно тот кречет, что кружит над куропаткой.

Ги Понтьейский сам явился в условленное место, правда, в сопровождении немалого эскорта — то ли от страха, то ли чтобы засвидетельствовать почтение нашему герцогу. Нас было человек двадцать, может, чуть больше, но мы шли на правое дело, и слава герцога была нам доброй порукой. Я не стану описывать плутоватое лицо графа Ги, больше похожее на морду хорька, и пересказывать его лживые заверения в дружбе. Скажу только, что, набравшись нахальства, он заявил:

— Дражайший сеньор Вильгельм, какими только благами не пожертвуешь из уважения к вам!

— В самом деле, досточтимый сир Ги, — сыронизировал герцог. — Примите за это мою благодарность. А земли, что я передаю вам во владение, всего лишь скромный дар от меня в знак нашей дружбы.

Засим герцог по-братски обнял Гарольда. Мы разглядывали англичанина с большим любопытством, уже давно доходившая до нас молва передавала восхищение людей его внешностью. И слухи эти были нисколько не преувеличенными. Герцог Уэссекский, которого иногда величали также герцогом Английским, был высокого роста. Волосы его, цвета сверкающего золота, пышные, как у женщины, придавали ему необыкновенно величественный вид — таково было наше первое впечатление. От голубых, на редкость выразительных глаз нельзя было отвести взор. Каждым своим словом и жестом он как бы показывал, что привык повелевать и требовать полного и мгновенного повиновения. На прощанье он нанес графу Понтьейскому легкий укол:

— Тысячекратно благодарю вас за гостеприимство, сир Ги. Я долго буду помнить тяжелые своды Борэнского замка и решетку, которую вы предусмотрительно поставили на мое окно, — наверное, для того, чтобы я как-нибудь невзначай не вывалился наружу.

— Я делал все, чтобы угодить вам, — ответил нисколько не смутившийся граф Понтьейский. — Хотя, согласен, Борэнский замок — не самое гостеприимное место.

— И притом настолько, дружище, что сокол мой едва ли мог насытиться падалью, которую вы швырнули ему своею щедрою рукой.

— Что поделаешь, сир Гарольд, ведь вы значили для меня куда больше, нежели ваша прожорливая птица.

Англичанин повернулся к Вильгельму и сказал:

— Я у вас в неоплатном долгу, благородный герцог. Что могу я сделать для вас в знак моей признательности?

В этот миг Вильгельм мог бы повернуть ход событий, принудив Гарольда к немедленному подчинению своей воле, а в случае неповиновения — вернуть его графу Понтьейскому.

Однако в ответ он лишь улыбнулся, и после того, как сделка была заключена, а соответствующая хартия подписана и скреплена печатями, мучитель англичанина вместе со своей свитой отбыл восвояси. И мы, ликуя, что все завершилось именно так, тоже отправились домой. Казалось, Гарольд с Вильгельмом уж такие стали друзья — водой не разольешь. Герцог наш старался предупредить малейшее желание гостя, а тот в ответ осыпал его благодарностями и медоточивыми похвалами. На каждом привале герцог поил его всласть, хотя сам ухитрялся едва пригубить из кубка, — таким образом он думал выведать у Гарольда его истинные намерения. Гарольд же, хоть и был изрядно пьян, язык держал за зубами: говорил туманно, давал нелепые обещания, вместо прямых ответов только отшучивался или божился в том, чего отродясь не бывало. В один из вечеров, вернувшись со службы, Герар поведал мне:

— Плод еще не созрел! По-моему, англичанин темнит: болтает всякий вздор, говорит — торопиться, мол, некуда.

— А герцог?

— Покамест терпит все его выкрутасы. Делает вид, будто ничего не понимает и верит в чистосердечие своего лучшего друга — однако, похоже, терпению его вот-вот придет конец. Ты ведь знаешь, что означает, когда он начинает выдергивать бахрому из своего пояса? Ну так вот, от нее уже ничего почти не осталось. Поговаривают, его бесит, что гость бахвалится своим пурпурным плащом, как у истого государя. А еще говорят, сир Вильгельм серчает так потому, что Гарольд превосходит его красотой, статью, роскошью платья и живостью ума — одним словом, потому, что тот ведет себя так, будто уже сидит на королевском престоле. Ну, что скажешь?

— Я думаю, Гарольд превосходно ощущает себя в роли принца, и уверяю тебя, в изяществе манер нашему герцогу Вильгельму нелегко с ним тягаться. Но за всем бахвальством англичанина, скорее всего, таятся его слабость, лживость и вероломство.

— Скажешь тоже!

— Я чувствую это, Герар, а вот объяснить не могу. Гарольд для меня все равно что конь дивной масти и безупречного экстерьера, которым можно только любоваться, потому как ни на что больше он не пригоден.

— И все же он был любезен с тобою!

— Как и со всеми нами. Он хочет понравиться всем, ибо таким образом думает усыпить бдительность герцога.

На подходе к Руану Гарольд, сославшись на усталость — последствие долгих дней, проведенных в заточении, — выказал желание как можно скорее вернуться в Англию.