Читаем без скачивания Наш Современник, 2005 № 12 - Журнал «Наш современник»

А вот в чём жестокость: в пылу радости Тип забыл про эти бессмертные деньги. Опомнясь же, непременно подумает: значит, надо отдать!.. А это — выше его, то есть любви, и дружбы, и нежности превыше. (Юра не верит, а я вот пророчу: вряд ли перейти ему эти деньги…)

Он ведь не знает, что я их ни за что не возьму и скажу: «Это всё старое, прошлое, ничего не поминайте мне, а то рассвиреплюсь пуще!».

И вот, Стасик, пока мы смеёмся, я уверена, он думает: деньги!!.

Я вспомнила, например, что вчера по телефону, когда я нечаянно помянула, что мне подарили Чаадаева, Тип сказал: «Ничего себе подарок! Да этому подарку цены никакой нет! Целое состояние!» — и была тут та жадная родная интонация…

Я сказала: «Подумаешь!..» — и царапнуло меня это.

Так что вот сейчас Тип муку разную переживает. А ещё думает: а не шучу ли я?.. П. ч. голос у меня был весёлый и я почти нечаянно насмешничала. Так, он сказал, что похудел и болел, а я: «Да, говорят, Вы плохо выглядите». Он даже и обиделся: «Поэту необязательно хорошо выглядеть», — буркнул. Но я сказала, что знаменитому — очень желательно!

Всё это — по-старому печально… П. ч. как переменить воззренье на него???

Мне кажется, за всю жизнь было только — от силы 2 добрых дня… Так, в июне, кажется, когда напала на меня очень чёрная и плакучая тоска, Тип, хотя отнюдь виновен во всём не был, приволок (это он позволял себе в ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ случаях) очень фантастической красоты цветы, и было явно видно, что — от жалости, а не из корысти. А также говорил разную утешительность, хотя, видит Бог, я была совершенно виновата в своих печалях, и даже: никто более, как я одна! И он это знал.

Больше, кажется, ни разу он не был похож на человека. А всё было: война, война, война («с ливонцами, с поляками, со шведом») — ну, и патологическая привязанность к этой войне! И — периодическая паника: как бы не утратить вполне противника (меня т. е.).

Я очень хотела бы встретиться при Вас1. (П. ч., кроме прочего, он ведь не удержится — меня поносить, да и просто врать, что его — «оклеветали» передо мной. И это будет жуткий коммунальный ужас. П. ч. он моментально может утратить выдержанность: столь кровавы обиды!.. Ну а при Вас он покажется с лучшей джентльменской стороны, а мы ему скажем 2–3 важных слова.)

К тому ж надо бы не дать ему думать об этой «Классике и мы» то пошлое, что он думает, п. ч. хочет так думать: про разную предвзятую «партийность» чью-либо.

Нам надо заботиться о своей репутации неподкупных и отважных «антисемитов»!

Не «замыкающихся» в кастовой «злобе»…

Но — вовсе не рассиропливаться. П. ч. никто, кроме нас, не дремлет.

Вот в чём — солёная соль: Пушкин знал мифологию ЛУЧШЕ всех наших «античников», мифологистов.

Он её очень знал!

Ну а я, конечно, не знаю, но мне сразу видно стало, что бес «другой» — Дионис1.

(Когда я была на I курсе Лит. ин-та, то написала огромную курсовую работу — страниц 100 с лишним — «Сходства и различия между Эсхилом, Софоклом и Эврипидом»; всё забыла уже, конечно, но помню, как полгода только тем и занималась. Я тогда шпарила наизусть «Прометея прикованного» и всё такое… А на экзамене получила четвёрку, п. ч. мне попался билет: «Периодизация Римской литературы». И честно сказала: «Я знаю только греческую литературу. А про Рим — ничего». И тащила благородно второй билет… Вот теперь я хотела через Пименова найти ту страшную профессоршу Тахо-Годи, которая меня жутко стыдила: «Как можно ничего не знать про Рим??!»)

Знаете, Дионис — единственный из богов, кто ходил в маске?

Он очень забавный тип; и у меня о нём осталось, видно, с тех пор дремотное воспоминание.

К тому ж в непотребном отрочестве я читала неприличествующий роман (чей?..) начала века — то ли «Дары Диониса», то ли (скорее): «Гнев Диониса»2.

Он был бульварный; дамская бульварная литература (каков жанр?!) — п. ч., кажется, написала — дама. Но там обложки не было, а спросить было нельзя: все уже умирали. Но — «лживый, лживый» — это может быть только Дионис.

По крайней мере, я могу написать: А ЧТО ЕСЛИ — это как раз Дионис?..

Хотя я сегодня и вовсе уверена: он, голубчик…

(Но даже детям ясно, что это — не Венера!)

К тому ж: очень нужен Ницше.

В том доме, который вымер, я читала; о трагедии (Ницше) и даже «Воспоминания о Ницше» одного филолога классического, который учился с Ницше. (И потому, когда мне попался «Доктор Фаустус», я увидела: Т. Манн пользовался этими воспоминаниями!) Но я же тогда ничего ещё не соображала. Потом пришлось продать библиотеку мне — ту. А вот теперь бы — эти книги. (Ницше!)

Обязательная — будет цитата — к «Вальсингаму»:

Закружились бесы разны,Точно листья в ноябре.

Осталось додумать:

а почему вообще Пушкин сказал: «двух бесов»? Как он это уравнял: Аполлон — Мефистофель («Мне скучно, бес!») — «бесы разны» («Бесы»)…

Т. е. от мифологии (уже выясненной, кажется, и без Тахо-Годи: только записать надо) перейти к «демонологии» Пушкина. (Но, конечно, без «декадентства» в этом!)

Боюсь, работа мне скоро станет не столько трудна, сколько скучна («Вся тварь разумная скучает»!), п. ч. скоро получится уже не:

«ОБРАЗ БЛОКА В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА»,

а:

«Наглый образ Блока в тв-ве Пушкина».

Т. е. назойливое, «мистическое» ЕДИНСТВО КУЛЬТУРЫ.

(Очень важно, что тот гулял в маске.

Пушкин близко подошёл к сомнению в искусстве. Но он был человек очень светский — и поэтому умер, вместо того чтобы прилюдно, как Л. Н. Толстой, «сжигать всё то, чему поклонялся» — проклинать искусство… К тому ж уже явился Гоголь, и было совершенно ясно, что русская печка для сожигания рукописей уже топится на славу. Вообще ж, это прелесть — не занятие: написал — сжёг!.. И опять — сначала…

Но П-н, конечно, вгляделся в бандитскую рожу Аполлона — с тихим ужасом, п. ч. Аполлон выезжает иногда на серых волках, а не лебедях, и у него есть «музыкальная» привычка — убить, но всегда отводить очи золотые от трупа: он не глядит на убитого, этот «белоподкладочник»!

Главное же, искусство в России, — думал, м. б., Пушкин, — мало чем отличается в свойствах своих от «русского бунта»…

В общем, конечно же — дыбом волоса: если видеть разом два «лика» — Аполлона и Диониса.

Конечно же: «…бесы разны, точно листья в ноябре»! (Я уже почти понимаю, почему: «двух бесов»…)

Но так жить нельзя, и потому, действительно, надо было «облечься умственно рясою чернеца…». Но — легко сказать!

Совсем не обязательно читать Ницше: и так ясно…

Чаадаев был не глупей Ницше и точно так же умён, как Пушкин. Я прочитала такое его письмо! — ну, как нарочно написал к этим «двум бесам», хотя там ни звука о Дионисе…

Только в России умели так презирать собственную гениальность, как эти трое: Пушкин-Чаадаев-Гоголь. Я думаю, стихотворение «Памятник» написано из приличия, а не из нужды. Это — дамское занятие: писать «памятники»…)

Блок — это «болтливый» Пушкин. Но мы не можем его не любить, и должны даже — всё «нежней и суеверней», п. ч. мука его сравнима лишь с гоголевской, т. е. — запредельна, и мы не можем себе даже представить её, как бы мы его ни любили.

(Ходасевича мы любить не должны: ни в коем случае.)

Очень хорошо, что ангольский тип1 (он же: «деловитая парижанка») гуляет… Он приедет как раз к шапошному разбору, к театральному разъезду!..

Я очень отдыхаю — мыслями и душой, мне легче жить, когда его нет.

(П. ч. «быть спокойной» — мне очень трудно бывает; хуже: я заболеваю почти всегда — «после дружеской встречи».)

Ведь он бы сейчас мне всё испортил — каждую мысль постарался бы вытравить, изуродовать.

А так — я совсем беспризорно могу работать и, во всяком случае, что хочу — то думаю (и — про что хочу)!

Дело в том, что Блок-Вальсингам — это ещё ничего не сказать почти, и пока я не разобралась в самом гимне, грош мне цена была… Теперь надо всех «бесов» выстроить по ранжиру: мол, «на первый-второй — рассчитайсь!!» А также: сказать, что «Маленькие трагедии» есть 4 акта единой трагедии Большой, и Вальсингам — «светлая» (бело-чёрная) каденция в ней: причинность Вальсингама — самого акта 4-го причинность… «Светлая» (чёрно-белая) фигура Блока чтоб возникла средь «бурунов» Чумы, «разъярённого океана»…

Всё это, Стасик, конечно, секрет: Пушкина или Блока читать можно только «по секрету», в самых что ни на есть лопухах, репьях «народной тропы», в пыльном, заросшем тайными травами кювете её…