Читаем без скачивания Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

— Значит, ты думаешь, что рабы тоже необходимы?

— Да. И становлюсь в один строй с ними.

— Иди, — сказал тогда офицер. И, вполне удовлетворенный, вернул ему чемодан.

Бродя по Парме, Фламандец увидел, что с моста сбрасывают статую Сан Джованни Непомучено. Он хладнокровно подумал: сегодня девятое июня четырнадцатого года, завтра у меня день рождения, сорок два. Он не видел для себя никакого способа его отпраздновать. Часовню охватил огонь, но оставался гранитный алтарь, который не могли сдвинуть вчетвером. Он один столкнул его в воду.

— Ты из наших? — спросили его.

Он не ответил.

Он присутствовал при сожжении Крочоне в Борго делле Грацие. Люди бурно обсуждали события в Анконе, где полиция убила двух молодых людей. Восставшие угрожали повесить генерала Альярди в Равенне. Какой-то берсальер упал, убитый из пистолета другим солдатом. Стачка парализовала всякую гражданскую активность. Десятки остановившихся поездов вытянулись в линию до самого горизонта. Когда Де Амбрис начал говорить на площади Гарибальди, Фламандец внимательно посмотрел на него и пожал плечами: общим у них было только имя. Толпа осадила печи завода Альварози; люди хотели захватить сырой хлеб, чтобы спасти население от голода. Это — враги тех, кто сбросил с моста Сан Джованни, почувствовал фламандец; и, поскольку им не удавалось снять с петель задвижку, он примкнул к их делу, заявив:

— Дайте-ка я попробую!

Он сконцентрировался, чтобы увеличить силу, как его научили в странах столь далеких, что теперь они казались несуществующими; одним рывком он открыл путь осаждающим.

— Ты из наших? — спрашивали его, сжимая в объятиях.

Тот же вопрос ему задали, когда для группы с зелено-красным знаменем он перевернул автомобиль перед зданием Префектуры; и когда, встав на сторону небрежно одетого партера, сорвал занавес Боргезе в Королевском Театре, где какой-то тенор, поклонник Де Амбриса, пел «И сияют звезды».

Вечер для него оказался весьма грустным.

Он пошел по направлению к памятнику Верди, расположенному напротив вокзала. Его установили во время его отсутствия, и он показался ему великолепным: мрамор был обработан с мастерством древних египтян. Он погладил его, думая: жаль, что не пришлось над ним поработать. Он уселся под табличкой с надписью «Ксименес», а на пустынную площадь опускался закат. Это был первый миг покоя. Вереница статуй, изображавших героев произведений Верди, тонула в контражуре; словно и в Парме тоже существовала земля мертвых, отделенная от другой земли, земли живых, на которой еще тащили флаги и выворачивали фонари.

В ближайших нишах Риголетто, в эксгибиционистском порыве, казалось, вот-вот взлетит с пьедестала; а Трубадур закутался в плащ и, опустив голову, сосредоточился на мыслях о мраке своей судьбы. «Две мои души, — подумал Фламандец, — и между ними пустота, как и во мне».

Он обрадовался, потому что мысль была красивая.

— Ты из наших? — крикнул он, чтобы поиздеваться над собой, пустоте площади. Из наших, подтвердила пустота. Фламандец просто зашелся смехом; когда он попытался умерить его и смеяться про себя, ему помешало чувство тоски.

С противоположного края площади подошел какой-то старик. Некоторое время он прятался на фоне статуй, потом поднял ружье.

— Я за тобой весь день слежу, — сказал он. — То, что ты сделал, бессмысленно. Таким сумасшедшим может быть только шпион или провокатор.

Фламандец промолчал.

— Ты за кого? — спросил старик.

— Ни за кого, — ответил он. — Я никому не принадлежу. Даже себе. Потому что не понимаю себя. А то, чего не понимаешь, тебе не принадлежит.

Пристально разглядывая старика, он вспомнил, что уже видел его: утром, когда приехал. Он встал, и они пошли навстречу друг другу. Но Фламандец понял, что старик ждет ответа, который бы его убедил, и тогда он повернулся к нему спиной и пошел прочь. Он знал, что тот в него выстрелит. Но ему было наплевать.

Старик спустил курок, и звук выстрела замер где-то в нише Фальстафа.

Два дня он ездил по местам, которые в той или иной степени могли выступить свидетелями его краха. Дом в Гвасталле, в котором он родился и в котором сейчас, после смерти его родных, жили незнакомые люди. Стекольная фабрика в Тамелотте, где в возрасте десяти лет он научился тяжкому труду у доменных печей, унижающему человека. Публичные дома в Дозоло. Маленькие церкви в Ливелло, Палаццине и Бонелли, в которых он размышлял о той, которая, без сомнения, станет символом его будущего величия.

Когда на третий день на мосту Гьяре он вошел в церковь приюта «Пий V», ему показалось, что он грезит. У портала его встретила женщина в небесно-голубом одеянии, которая сказала:

— Благословен плод лона нашего.

Фламандец шагнул внутрь, в застоявшийся запах пота, благовоний и воска. Его появление встретили аплодисментами, и пока он смущенно снимал шляпу, ему показалось, что он идет по тротуару мимо публичного дома. От одного придела к другому несся глухой шум:

— Благословен плод лона нашего.

Женщины и девушки перекликались, как с балкона на балкон.

Самая величественная, с видом начальницы над всеми остальными, восседала на епископском кресле. Крашеная блондинка с жестоким выражением лица.

— Ты веришь в наши доводы? — спросила она. — В наши права?

— Кто вы такие? — в свою очередь задал вопрос Фламандец.

В свете свечей десятки других женщин сидели на скамьях под балдахинами, курили и вполголоса переговаривались друг с другом. В одной из ниш целая группа людей спала прямо на полу, дыша спокойно и размеренно. Только самые древние старухи на передних скамьях искренне молились. Солнце, бьющее через витражи, заливало могилы, превращенные в отхожие места.

Фламандец подумал о фараонах. И о росписях, которые киркой освобождены из вековой тьмы и являют свету женщин в образе диких зверей, прильнувших к Богу. С амвона какая-то дама в соломенной шляпке заговорила о своей убитой дочери. Он взглянул вверх, и, хотя красивых женщин в церкви хватало, ее лицо его поразило.

Ризница тоже была превращена в бивуак.

Еще одна группа женщин преградила ему дорогу, он их кое-как обошел и оказался в келье. Старый священник прятался среди свернутых в рулоны портьер и изображений святых, снятых со стен. Он был без рясы, в черных брюках на помочах и нижней рубашке.

— Пришел меня вздернуть? — насмешливо спросил он. — В Гвальтьери священников вешают.

Фламандец спросил, кто эти женщины.

— Несчастные матери, — ответил священник. — Или блудницы. Или сумасшедшие.

— Они говорят о каких-то доводах и правах, — заметил Фламандец.

— Это правда. Церковь позволила превратить «Пия V» в рынок рабов. На нем они продают своих дочерей.

Фламандец схватил его за грудки:

— Так почему же ты тогда прячешься? Почему ты не с ними!

— Ты красный!

— Нет.

— Масон!

Фламандца часто охватывала беспричинная животная ярость. На этот раз ему удалось ее подавить.

— Но все равно ты кто-то. Сегодня все кто-то. Быть кем-то — это долг!

— Да, — признал Фламандец, узнавая в священнике всех тех, кто требовал от него ответа, который не был бы выражением сомнения или ожидания, как будто сомнение и ожидание больше не имеют права на существование. — Но на свете есть и крапива, священник, крапива, как я, которая ждет чьего-то знака.

Из окна была видна пустынная плотина, заросли кукурузы, какой-то штандарт с крестом на голубом поле. И пустая цементная дорожка «Пия V», вдоль которой стояли железные скамейки. Это мое небо, священник. Жалкая, бесполезная изнанка земли.

В этот момент, вздымая пыль, появились две стремительные тени.

— Ты — человек без веры.

— Моя вера со мной, — возразил Фламандец. — Она заключается в том, чтобы искать ее, эту веру. Как твоя — в том, чтобы искать вечность. Какая из них бесполезнее? И все равно я продолжаю гнаться за ней через огромные пространства, надеясь, что, по крайней мере, те народы, которые придерживаются самых фантастических религий, смогут меня научить. Но Христос и любой другой Бог — всего лишь мистификаторы, одержимые диким желанием обладать нами. Он усмехнулся, заметив испуг священника:

— Да, будь я анархистом или масоном, то с удовольствием бы тебя повесил. И я желаю твоему христианству, чтобы Красная Неделя стала Апокалипсисом!

Повозки навозниц приближались со стороны тополевых рощ. Они тащили напоминавшие переполненные птичьи садки клетки, в которых стояли девушки. Лицо Фламандца просветлело, и, когда женщины толпой хлынули из церкви, он призвал их к убийству. Противники столкнулись с яростным восторгом. Уже опрокинуты были и повозки, и клетки с девушками, но все новые и новые женщины спрыгивали с землечерпалок и вступали в битву, так что навозниц «Пия V» уже нельзя было отличить от нападавших, и они разбежались по направлению к плотинам.