Читаем без скачивания Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев

После пяти лет постоянного общения вынужденная разлука для обоих была болезненной. Начался бурный обмен письмами – то шутливыми, то скорбными, то скабрезными, то исповедальными. «С тех пор как ты покинул Экс, мой дорогой, меня охватило мрачное настроение, – с грустью уверял Сезанн, – я не лгу, честное слово, я себя не узнаю: я тяжеловесен, глуп и медлителен. ‹…› Право, я хотел бы тебя видеть… пока же я оплакиваю твое отсутствие»{93}.

Чувство здесь искреннее, но в манере его выражения просматривается классический образец, почти что схема. В коллеже Бурбон Сезанн и Золя годами сражались с классиками: Ливием, Цицероном, Горацием, Тацитом, Луканом, Апулеем, Овидием, Лукрецием, а особенно с Вергилием. В Эксе, с его сильно мифологизированными римскими истоками, восходящими к поселению с названием Аквы Секстиевы Салувиевы, друзья насквозь пропитались пасторальной психогеографией. Для Сезанна, провозгласившего себя «аквасекстианцем», античные аллюзии были второй натурой{94}. С Золя он мог безнаказанно пикироваться избитыми латинскими фразами, кромсать на части Цицерона и поминать Горация. Они каламбурили, жонглируя латинскими словами, а порой опускались до бастардного, пародийного переложения латинских текстов, словно охраняя от других собственный, никому не доступный тайный язык. «Mi amice, Carus Cezasinus, – писал ему Золя, – tibi in latinam linguam, ne lingua gallica rubescit audiendo quidam rem impudicam, mitto me ardescere et amare virginem pulcherrimam et quae non habet jam masculo membro frui. Haec femina fulva est et sua color est alba et sui oculi caerulei sunt. Vides ergo ut illa est divinitas, simila Ceres quae ad messes presidet. Gaude, gaude Cezasine, vides enim unus litteratus qui latina lingua utitur et qui dicit platitudinas» («Друг мой, дорогой Сезасинус, тебе – на латыни, а не на французском, – заливаясь краской стыда за это бесстыдство, посылаю я прекрасную деву, которая воспламеняет и возбуждает меня и которую я еще не усладил своим мужеским членом. Рыжекудрая, белокожая, с небесно-голубыми глазами. Смотри, как она божественна, – словно Церера, покровительница урожая. Возрадуйся, Сезасинус, воззрись на истинного литератора, изрекающего пошлости на латыни»){95}.

На обоюдные ламентации друзей сподвиг Вергилий. Диалог, который они завязывали в письмах, был старательно смоделирован по образцу диалога между двумя пастухами из его первой эклоги – Мелибеем и Титиром. Титир покидает отчий край, где прошла его юность, и отправляется в Рим, чтобы добиться освобождения от рабства и стать вольным человеком, а если повезет, то и вернуть свою землю. Он оставляет Амариллиду и проявляет некоторую бесчувственность к своему другу Мелибею. Мелибей говорит о боли, которую тот ему причинил, и призывает на помощь дорогие символы былого:

Что, я дивился, богам ты печалишься, Амариллида,И для кого ты висеть оставляешь плоды на деревьях?Титира не было здесь! Тебя эти сосны, о Титир,Сами тебя родники, сами эти кустарники звали{96}.

В столь же незавидном положении оказался Сезанн. Кроме того, он, уподобившись Мелибею, в точности передал вергилианскую концепцию дерева. Деревья у Вергилия дают больше чем сень. Они обеспечивают то, что римляне называли locus amoenus – блаженный уголок, где можно читать и писать; предаваться созерцанию и обретать утешение; вспоминать и пировать. Сосна, в частности зонтичная сосна, наделяется свойствами почти талисманическими, служа субститутом, или маркером, отсутствующего возлюбленного (мужского пола). «Если бы чаще со мной ты, Ликид прекрасный, видался, – сокрушается Тирсис в седьмой эклоге, – вяз бы лесной с садовой сосной тебе уступили!»{97}

Зонтичная сосна наделяется в письмах Сезанна именно этим значением; столь же трогательно он писал о ней в 1882 году в письме Полю Алексису:

Я нахожусь сейчас в Эстаке, поэтому благодарю тебя за присланную тобою биографию с большим опозданием. Книга, которую ты мне послал, попала в нечистые руки моих родственников. Они и не подумали мне сообщить о ней. Они распаковали бандероль, разрезали страницы книги, просмотрели ее вдоль и поперек, а я все ждал, сидя под сосной. Но наконец я узнал. Я потребовал, и вот я обладаю книгой и читаю.

Я очень признателен тебе за приятное волнение, которое я испытал, вспоминая прошлое. Что тебе еще сказать? Я не сообщу тебе ничего нового, говоря о великолепном мастерстве прекрасных стихов того, кто еще хочет называть себя нашим другом. Но ты знаешь, как я их ценю. Не говори ему. Он скажет, что я рассиропился. Это все между нами, потихоньку{98}.

Речь в этом письме идет о книге Алексиса «Эмиль Золя. Записки друга». Среди упомянутых стихотворений было одно, датированное 1858 годом: «Моему другу Полю». «Особенный запах сосны оживляет в памяти всю мою юность», – отмечал впоследствии Золя{99}.

«А какие темы мы могли бы с тобой обсудить! – пишет Поль Эмилю. – Охота, рыбалка, купанье – вон их сколько: полный набор… и еще любовь (Infandum, не будем затрагивать эту разлагающую тему)». Слово Infandum – «О ужас!», обозначающее у Вергилия несказанную боль, стало одним из любимых тропов Сезанна (Infandum, Infandum, le Rhum de sa patrie! / Du vieux troupier français, Ô liqueur si chérie![11]){100}. Однако тот, кто так бурно изливал чувства словом и кистью, утаил свой перевод второй эклоги Вергилия. «Что же ты мне его не прислал? – спрашивал Золя. – Господи боже мой! Я не кисейная барышня, чтобы он меня шокировал»{101}. Темой второй эклоги является безответная любовь пастуха Коридона к Алексису, возлюбленному его хозяина.

«Ты пишешь, что очень опечален, – отвечал Золя в своем духе на другое письмо 1860 года. – Отвечу, что и я очень опечален, очень опечален. Это ветер столетья, проносящийся над нашими головами, и нам некого винить, кроме самих себя; виновато время, в которое мы живем». Затем – смена регистра:

Дальше ты говоришь, если я правильно понял, что ты себя не понимаешь. Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «понимать». У меня с этим так: я разглядел в тебе огромную доброту души и богатое воображение – два высочайших качества, которым я отдаю дань. И этого довольно; с той минуты я всегда тебя понимал, ценил тебя. При всех твоих слабостях, при всех твоих заблуждениях, ты всегда будешь для меня таким, каким я тебя узнал. Не меняются только камни, которые никогда не отступают от своей каменной природы. Человек же – это целый мир; любой, кто пожелает проанализировать одного индивида за один день, угробит себя за этим делом. Человек непостижим, даже если знаешь самые сокровенные его мысли. Но что мне за дело до твоих явных противоречий! Я считал тебя хорошим человеком, хорошим поэтом и всегда буду повторять: «Я тебя понимал»{102}.

И несколько месяцев спустя:

Как потерпевший кораблекрушение цепляется за проплывающую доску, так я цепляюсь за тебя, старина Поль. Ты понимаешь меня, твой характер гармонирует с моим; я обрел друга и возблагодарил за это Небеса. Не раз я боялся тебя потерять, но теперь это невозможно. Мы слишком хорошо друг друга знаем, чтобы когда-либо расстаться. Однажды в минуту душевной тоски Золя разразился великолепным панегириком своему «милому Сезанну»: Оказавшись в окружении столь ничтожных, прозаических существ, я испытываю особенное удовольствие оттого, что знаком с тобой, человеком не нашего века, человеком, который изобрел бы любовь, не будь она столь древним изобретением, поныне неизменным и несовершенным{103}.

Если это любовь, то тем неожиданнее выглядит признание в публичной форме. Напористое дополнение к сборнику эссе «Что мне ненавистно», вышедшее в 1866 году под названием «Мой Салон», завершалось письмом-посвящением «Моему другу Полю Сезанну»:

Лишь для тебя одного пишу я эти несколько страниц; я знаю: ты прочтешь их сердцем и завтра будешь любить меня еще сильней. ‹…› В своей жизни я вижу тебя бледным юношей из Мюссе. Ты – вся моя юность; я помню тебя в каждой своей радости, в каждой печали. Наши братские натуры развивались бок о бок. Сегодня, когда мы начинаем, мы верим друг в друга, ибо мы проникли друг в друга телом и душой{104}.

В качестве школьных призов Сезанн получал книги, в частности «Краткое описание современных путешествий, где изложены самые любопытные факты» Антуана Кайо (1834), «Прежде чем вступить в свет» Антуана Констана Сосеротта (1847) и «Красоты природы, или Беседы о естественной истории» аббата Ноэля Антуана Плюша (1844). После смерти художника его книги были распределены между членами семьи. Несколько школьных призов сохранила его сестра Мари; впоследствии они вернулись в мастерскую Сезанна{105}. Это единственное, что уцелело, от остальных книг из библиотеки Сезанна родственники так или иначе избавились. Соседи в Эксе поговаривали, что сразу после похорон мастерскую художника дочиста обобрали, не оставив ничего стоимостью больше пяти сантимов{106}. Похоже, частица правды в этих сплетнях имелась. Кое-какие детские книги Поля были возвращены, в том числе «История жизни и путешествий Христофора Колумба» Вашингтона Ирвинга (1828), вышедшая во французском переводе в 1846 году, а также драгоценный том с инскриптом матери под ее девичьей фамилией – «Инки, или Крушение Перуанской империи» Жана Франсуа Мармонтеля (1850). На задней странице обложки сохранилась цветистая подпись школьника и полустершийся рисунок или шарж, – возможно, это самый ранний из существующих карандашных портретов работы Поля Сезанна{107}. Предположительно на рисунке изображены его родители. «Всякий раз, как он пишет кого-нибудь из своих друзей, – говорил Валабрег, павший его жертвой несколько лет спустя, – создается впечатление, будто он мстит за какую-то скрытую обиду»{108}. Если это так, то мстить родителям он начал с детских лет.