Читаем без скачивания Лейтенанты (журнальный вариант) - Игорь Николаев

И все это чаще всего под его огнем — минометчики обеих сторон ста-рались прежде всего подавить чужие минометы.

Отстреляется взвод, отобьется и опять копать — поправлять разрушенное. Если переменили позицию — копать все заново.

Изложив взводу смысл и план занятий, я спросил: есть ли вопросы? Взвод молчал. Я обрадовался: “Все-таки они толковые мужики!” На самом деле никто меня и не слушал: очередная командирская дурь, чего ее слушать?

Артамонов (при нем бойцы подобрались и застыли — его боялись) мою глупость и их тупость понял с полувзгляда и приказал “этих дармоедов встряхнуть на всю катушку”! Пусть для начала побегают, исполняя “к бою” и “отбой”. Он демонстративно передал мне свои часы — засекать попадание в нормативы.

— А который не захочет нормативы уважать, с тем отдельно займусь! — посулил он. — Я второй раз получать по морде от комбата не намерен! Ясно?!

Пошла матерщина, перемежаемая вопросом “Ясно?!”. Напоследок старший лейтенант сказал:

— Всем все ясно и вопросов нет.

Именно так гоняли нас в училище — без жалости.

— Если об Ивана дубину не обломать, разве он шевельнется? — глубокомысленно сказал Кучеренко.

Полк шел походной колонной вторым эшелоном дивизии, когда далеко в стороне появилось не менее десятка немецких самолетов.

Я впервые увидел такое количество — обдало холодком. Что-то нужно срочно делать, но что? Стрелять? Они еще далеко — медленно и беззвучно кружили над соседним полем километрах в двух. “Спрятаться?” — подумал я. Но полк продолжал огибать поле, уставленное скирдами соломы. Один боец замаскировался самостоятельно, взгромоздив на плечи пышный куст. Плывущий в гуще колонны одинокий куст выглядел нелепо и заметно.

Самолеты опасно приближались, неторопливо кружа. Стал слышен рокот моторов. По колонне прокатилась команда: “Укрыться в лесопосадке”.

Самолеты оказались рядом. Одномоторные, с желтыми носами. Крылья с небольшим переломом. Торчащие шасси, как птичьи лапы. В бинокль я разглядел голову летчика в каске, а под капотом мотора масляные потеки.

— Штукасы, — объяснил Артамонов, — “Юнкерс-87”. Раз попал под него. Тихоходный, зато меткий. Поставь котелок — и в него попадет. Сволочь!

Полк замер в зелени. На серых (в просторечьи — белых) лошадей накинули ветки, плащ-палатки, шинели — чтоб не светились. Но “штукасы” на посадку внимания не обращали — расстреливали скирды. Зачем?

— Дурак фриц подозревает, что под соломой танки? — предположил кто-то.

Позже я прочитаю о немецкой тактике “выжженной земли”. Отступая, вермахт оставлял сельскохозяйственную пустоту, уничтожая все, что не смог увезти или угнать. Немцы считали, что тем самым подрывают снабжение Красной Армии.

Тихий солнечный день. Надоедливый шум моторов. Багровое пламя в черном дыму. А рядом замер, спрятавшись, стрелковый полк со всей своей техникой, вооружением и обозами. Впрочем, вполне возможно, если немцы и заметили полк, им было не до него. Приказано жечь солому!

Чудеса войны.

Глава 6

После взятия Конотопа — дни, ничем не запомнившиеся.

Наше наступление шло ни шатко ни валко. Каждый день стычка. Мин хватало — стреляли часто.

Первое ощущение: немцы пятятся, когда считают нужным.

Широкое поле. Поодаль — лесополосы, села в тополях. Немцы где-то там... Туда из окопчиков постреливают наши стрелки. Немцы не отвечают — может, ушли, а может, затаились. Стоит нашим подняться — их “эмга” начеку... Убитые остаются лежать, легкораненые отползают, тяжелораненых вытягивают ротные санинструкторы. Редко кто из раненых при этом кричит. Или терпят, или уже без сознания. “Наш молчит, — говорят мне бойцы. — Фриц кричит-плачет...”

Идем через поле, шагах в тридцати позади цепи. Стрелки впереди инстинктивно жмутся друг к другу. Командиры рот и взводов орут:

— Не лезь, как бараны, в кучу!..

— Интервал семь-восемь метров!..

Этот боевой крик нашей наступающей пехоты командиры орут так, что и до немцев доносится. Однажды слышал, как фрицы через громкоговоритель дразнили на ломаном русском: “Иван! Семь-восемь метров!”

К обычным словам командиры добавляют матерщину. На передовой без мата не отдается почти ни одной команды. Не потому, что хотят обругать. Просто мат позволяет ослабить нервное напряжение: вот-вот, в любое мгновение тебя может убить или искалечить... Пробило голову соседу справа. Вырвало кишки соседу слева. Теперь твоя очередь?

Впереди, метрах в восьмистах, видна еше одна редкая цепь — отходят немцы.

Так и тянемся друг за другом. От немцев то и дело летят трассирующие очереди. Я наглядно убедился — взвизгнувшая пуля проносится не ближе трех-четырех метров... “Которая в тебя, ту не услышишь”. После первого же “наступления” обнаружил в поле шинели дырку от пули. А я и не слыхал... В запасном бывалые мужики хвастались: “После наступления шинель будто собаки рвали!” Преувеличение, конечно. Но дырка от пули — вот она... Со временем еще добавятся.

Немцам не нравится, что мы к ним привязались, — нас накрывают их “эмга” и минометы. Мы мгновенно залегаем. Минометы лежат в разобранном виде на вьюках — на ровном месте, на глазах у немцев, их “к бою” не поставишь. Самим бы закопаться...

Привыкнуть к убитым трудно.

Поражался равнодушию бойцов к убитым, но не заметил, как и сам стал таким же. Дня не было без мертвых — психика защищалась бесчувствием.

Мне претило стать “Ванькой-взводным”: мол, наше дело телячье, обосра... и стой. Хотелось понимать, что происходит не только в роте, но и вокруг, чтобы не попасть в беду. В кружении по полям и перелескам терялась ориентировка: кто где? Отовсюду стреляют, но никого нет — хорошо маскируются и наши и немцы. Даже их каски перестали блестеть, затянутые чехлами... Кто вдали перебежал поляну? Продвинувшиеся свои? Отставшие немцы? Или сбившиеся в нашу сторону бестолковые соседи? За такими — глаз да глаз, иногда опаснее фрицев... То по ошибке накроют огнем, то втихую отойдут — теряйся потом в догадках: откуда фрицы у тебя за спиной? А то залезут под наш огонь и после поднимают волну: мол, мы им устроили “прицел пять, по своим опять”! Или и вовсе нагло — приберут к рукам склад с трофеями в нашей полосе...

Боясь проглядеть опасность, я завел бинокль. При постоянном боевом контакте с немцами самое страшное — попасть в плен, поэтому бинокль все время висел у меня на шее, изрядно наминая ее. Немецкий — намного легче, но чужая угломерная сетка сбивала с толку. Со своим тяжелее, да надежнее. Впрочем, что бинокль? И в него глядя, не всегда поймешь, что там — впереди.

Важнее — стрельба! У каждого оружия свой постоянный голос — надо уметь различать. Взвод учил меня с первого же дня. Главным “профессором” Кучеренко. Вскоре я разбирался, что как звучит... (Передовая учит быстро, если жить хочешь.)

Увесисто-неторопливое “да-да-да...” — наш станковый пулемет “максим”. Скороговорка “ррра... ррра... ррра...” — немецкий МГ-34 (“эмга”). Ручной пулемет Дегтярева (“дегтярь”, “ручник”) бил чаще и суше, чем “максим”, но по скорострельности куда ему до “эмга”. Русские автоматы трещали, немецкие — горошинами по доске. Винтовки, те и другие, долбили тупо и гулко.

Освоившись и осмелев, я вообразил, что участвую в опасной, даже смертельной игре. Чтоб не вылететь раньше времени, надо выигрывать! Инстинкт — выигрывают лишь живые... Многие думали, как бы уцелеть, и проигрывали.

За город Бахмач дивизию наградили московским салютом и званием “Бахмачская”.

Батальон города не видел — сплошной лес.

Когда, обмирая, я впервые спрыгнул в немецкую траншею, испытал недоумение. Отсюда летела смерть, но ничего зловещего в мелкой канаве (когда из нее стреляли немцы, она выглядела траншеей) не было. Под ногами бренчали ворохи стреляных гильз. Воняло смесью дешевой парфюмерии с карболкой и еще с какой-то дрянью.

— От вошей мажутся, — сказали бойцы.

— Вшей, — машинально поправил я. — Разве у них тоже есть?

Мне объяснили, что вошь везде, поскольку от тоски.

Оранжевые круглые коробочки с завинчивающейся крышкой у фрицев для масла, у наших — под табак. В воспетых кисетах табак перетирался и терял крепость.

На баночке консервов сумел прочитать: “Шпроты из Дании”. Бойцам не понравились: “Воблу бы!”

Пять дней боев наградили меня опытом. Приноравливаясь к войне, времени терять нельзя, иначе — фанерная пирамидка со звездой (“мрамор лейтенантов”) или костыли.

Чтоб уцелеть в первые часы первого в жизни боя, нужна смекалка. На следующий день, если повезет, начнет прорезаться ощущение опасности. И пошло-поехало... Человек на переднем крае обретал звериный инстинкт самосохранения. Становился окопником. Э. Г. Казакевич назвал их “бессмертными”.