Читаем без скачивания Застава на Якорном Поле - Владислав Крапивин

— Значит, никакого лечения? — так же громко спросил Кантор.

— Никакого… Стоит понаблюдать немного. А вообще это объяснимо и даже естественно у мальчика с таким индексом воображения.

…Ох уж этот индекс воображения! Как его измерили, откуда взяли, что он у Матвея Радомира выше всех в лицее? Люди с воображением стихи пишут, картины рисуют, в артисты стремятся. Или музыку сочиняют. А он в музыке ну совсем ни бум-бум, хоть и сын композитора и дирижера… Он даже Задумчивого Кролика-то сыграл благополучно лишь потому, что там одно требовалось: быть задумчивым. Но Кантор говорит, что раннее проявление таланта не обязательно. Все в свое время. Главное пока — постигать программу лицея. Ведь недаром же Матиуш попал сюда. В Особый суперлицей берут лишь тех, у кого какие-то сверхспособности. В самых разных проявлениях…

Однажды Ежики спросил: как это Кантор сумел разглядеть его «индекс воображения» там, во время осады, сквозь силовое поле и стекла. Кантор сказал, что в тот вечер, проходя мимо, он просто увидел в стеклянном холле мальчишку, которому грозила толпа не очень умных людей. И бросился на защиту. Конечно, задача Командорской общины, которой принадлежит лицей, — прежде всего забота о детях с особой одаренностью, ибо за ними будущее. Но если плохо любому ребенку, какой командор пройдет мимо?.. Однако уже там, в доме, он, Кантор, увидел, что мальчик действительно с большими способностями…

«Наверно, когда я вас трахнул ногой», — не раз порывался сказать Ежики. Но молчал, конечно. Хотелось ему и спросить: «Как вы прошли сквозь поле?» Но он понимал, что Кантор отвертится: когда, мол, ребенок в беде, у меня появляются сверхсилы, должность такая. Или еще что-нибудь в этом роде…

Доктор Клан ушел. Ежики расслабленно пошевелился, открыл глаза. Кантор стоял спиной к нему у растворенного окна. Почуяв движение и взгляд, вздрогнул, неловко дернул рукой. Обернулся. За ним, в окне, был черный парк, клейкая, без прохлады, ночь… Сдвинуть бы стекла и включить кондиционер…

Ежики медленно сел.

Кантор сказал добродушно:

— Доктор уверен, что все в порядке. Вам надо просто отдохнуть. Стелите постель и ложитесь… Или хотите ужинать?

— Лягу…

— Вам помочь?

— Что я, умирающий?

— Ну, не ершись, мальчик… Я прошу, не выключай ночник, чтобы дежурный мог понаблюдать, как ты спишь. Доктор велел… Глазок не заткнут?

— А что, инфракрасный не работает? — мстительно спросил Ежики. Откровенность за откровенность.

— Ох, Матиуш… Ну откуда эти выдумки?

— Индекс воображения…

Ежики чувствовал себя вполне бодро. Не было усталости. Лишь на бедре царапалась маленькая, но надоедливая боль. Ежики украдкой поддернул коротенькую штанину. На коже припухли царапины — словно след кошачьей лапы.

Но ведь это… Ладно, про порванную майку ничего не докажешь, но здесь-то — след от якорька!

Ежики торопливо зашарил в кармане. Якорька не было. Не было якорька-малыша, выросшего под лопухом на холмистом заброшенном поле.

Но ведь раньше-то он был! Вот царапины от колючей лапки. И вишневый стеклянный шар — был. И Филипп, и Рэм, и Лис!.. Идите вы к черту с вашим индексом воображения!

Кантор смотрел пристально и шевелил пальцами сложенных на груди рук. Пальцы — пухлые, большие, но — ловкие. Прошлись по майке, по карманам…

Они встретились глазами. Кантор встал странно, левым плечом вперед. Словно против сильного ветра. Или против силового поля, когда он шел от калитки к дому.

«А все-таки, все-таки как он сумел пройти сквозь силовой барьер, который не может преодолеть никто?.. Кто вы, господин Кантор? И зачем вы мне врете?.. Или не только мне?»

Мальчик Ежики опустил глаза. Не от робости. От боязни, что Кантор догадается, о чем думает Матиуш. Надо быть хитрым. Матвей Юлиус Радомир ступил на тропу войны. Неизвестно с кем, с каким злом. Но это — зло. Это — война. И сдержанность нужна сейчас, как маскировочный комбинезон десантнику.

Ежики зевнул:

— Все-таки голова гудит. Лягу…

— Конечно, конечно…

— Значит, доктор считает, что все мне приснилось?

— Ну, Матиуш, посуди сам…

— Ладно…

— У меня к тебе просьба, мальчик. Не уходи несколько дней из лицея. Сам понимаешь…

— А форменный костюм? Он же в камере хранения.

— Пустяки, я скажу, утром принесут новый… Хотя, по-моему, он тебе и не нужен. Мне кажется, у тебя на лицейскую форму просто аллергия какая-то.

Ежики повел плечом: что, мол, поделаешь…

— Не понимаю, мальчик, почему ты до сих пор не полюбил наш лицей. К тебе здесь всей душой… Не понимаю…

— А я не понимаю, почему меня не пускают домой! Давно мог бы жить там с тетей Асой…

— Ты же знаешь: я искренне хлопочу…

«Ага, хлопочешь ты…»

— Кстати, Матиуш, завтра вам лучше не ходить на занятия. Почитайте, посмотрите кино, отдохните. Доктор зайдет.

— Ну да, целый день в комнате сидеть! Пойду в школу.

4. Хранители. Яшка

Утром Ежики увидел в шкафу новый форменный костюм — со всеми позументами и лампасами. Но сделал вид, что не заметил его. Назло лицейским нравам выбрал пеструю рубашку — с черными и белыми чертенятами на малиновой материи. Конечно, не следовало слишком дразнить Кантора и воспитателей, но и притворяться чересчур послушным не стоило — это ведь тоже подозрительно.

К тому же сегодня был «гуманитарный» день, лекции по истории и литературе читались не во внутренних классах, а в здании старой Классической гимназии, на них сходились ребята из разных школ и училищ, где не было никакой формы. И Ежики знал, что, отличаясь от лицеистов, он зато не будет выделяться из основной разноцветной толпы.

Гимназия стояла в трех кварталах от лицейского парка, на маленькой площади Наук с памятником Копернику. Серый камень, узкие окна, колонны, широкая лестница ведет к входу. Обычно перед занятиями на лестнице пестрым-пестро: и сидят, и скачут, и по-всякому играют… Но сейчас было еще рано. Ежики ушел из лицея задолго до начала лекций, на ходу ухватил в столовой стакан сока и кекс. Не хотелось никого встречать, ни с кем говорить. Вчерашнее помнилось четко, однако уже без тоскливой тревоги. Была у Ежики надежда. И ожидание. Что-то должно было случиться. Непонятно, что именно, однако — все к лучшему. Он теперь не надеялся на какое-то особенное чудо: утро приносит мыслям ясность и прогоняет сказки. И все-таки… Якорное поле есть. И те ребята есть. И значит, что-то еще будет … Грустно было, но дрожала в этой грусти капелька радости…

По краям гимназической лестницы на невысоких гранитных пьедесталах в давние времена были поставлены бронзовые скульптуры. Справа — задумчивая тетенька в широком и длинном, со складками, платье, в венке на волосах. Она сидела и чертила веткой у своих ног букву «А». Скульптура называлась «Знание». У складчатого подола приткнулись два голых пухлощеких пацаненка с приоткрытыми ртами: постигали азы премудрости. На тетеньку и ее учеников никто не обращал внимания.

Зато вторую скульптуру любили. Это была «Наука». Вздыбился бронзовый конь, а на него пытается вскочить гибкий мальчишка с длинным шарфом за плечами. Хочет оседлать и покорить Науку. Вцепился в гриву, закинул ногу, а другая нога свесилась. Она совсем не высоко. И голая пятка мальчика блестит свежей бронзой. Сильно стерта. Потому что многие школьники, когда бегут на уроки, подскакивают и щекочут пятку. Считается, что, если пощекочешь мальчишку, он поможет тебе не нахватать плохих отметок…

Ежики никогда не подпрыгивал и не тянулся к бронзовой пятке. Потому что не хотел верить приметам, в которые верили другие лицеисты. Но мальчик на коне ему нравился. Иногда казалось даже, что он чуть-чуть похож на Ярика. И Ежики взглядывал на маленького наездника с симпатией. Взглянул и сейчас…

А внизу, у гранитного постамента, Ежики увидел другого мальчика — настоящего. В белой блузе с красным откидным воротником. Небольшого — лет восьми-девяти. Он сидел на ступенях, раскинув ноги в разлапистых сандалиях с длинной, выше щиколоток, оплеткой. Сандалии были помидорного цвета. «Гусенок лапчатый», — с неожиданной ласковостью усмехнулся Ежики. И вспомнил опять Филиппа. Хотя нисколько, вот ни капельки не были похожи Филипп и Гусенок. Этот — светло-русый, веселый. Что-то насвистывал и жонглировал темными мохнатыми шариками.

На миг они встретились глазами. Ежики смущенно мигнул, прошел вверх. Хотелось оглянуться и почему-то неловко было. И вдруг он услышал сзади:

— Ежики…

Замер. Обернулся рывком:

— Что?!

Мальчик стоял ниже на пять ступенек. Улыбался. Держал на ладонях два крупных колючих каштана.

— Правда, как ежики? Все ладони мне истыкали.

Ежики молчал, по нему волной прошли досада и облегчение. А у мальчишки в глазах за веселостью мелькнуло беспокойство.