Читаем без скачивания Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов - Василий Ардаматский

Минут десять мы ехали молча. Потом Пепе спросил:

— И у тебя больше нет никакой родни?

— Никакой.

Пепе посмотрел на меня сочувственно:

— Тогда тебе будет плохо!

— Почему?

— Тебе же некуда удрать из богадельни, когда каникулы. Потом ты, наверное, идешь по благотворительным подачкам?

— Что это такое?

— Очень просто. Почти все воспитанники содержатся у нас за счет своих родителей. И, надо сказать, эти родители имеют немалые деньги. Папы делают аферы, а своих сыновей отправляют в богадельни замаливать их воровские грехи. Неплохо придумано, как откупиться от всевидящего бога! А? — Пепе захохотал, но, увидев, что я не поддерживаю его шутку, продолжал: — А есть еще два-три несчастных, которых учат за деньги, пожертвованные верующими. Могу дать тебе совет: корчи из себя смиренного! К нам то и дело приезжают те самые — с деньгами. Иногда берут в свои семьи воспитанников коллежа. Так они обожают смиренных. Не дальше как весной одного у нас забрали не куда-нибудь — в Париж! Взял его богатый ювелир. Выбрал за смиренный вид. А парень-то на самом деле воришка, каких поискать, — в прошлом году обчистил шкафы у своих товарищей. Все знали — он. А улик никаких. Так что давай посочувствуем ювелиру. Аминь! — снова засмеялся Пепе.

Впереди показалась высунувшаяся из-за леса островерхая башня монастыря.

— Гляди, наша богадельня! — крикнул Пепе.

Мы въехали в редкий лесок, который незаметно перешел во фруктовый сад. Под машиной громыхнул ветхий деревянный мостик, блеснула речушка. Поворот — и Пепе рывком остановил машину перед низким каменным домом, в котором окна были узки, как бойницы.

— Здесь канцелярия, — сказал Пепе. — Иди. И не забудь — корчи смиренного. Аминь! — Он комично сложил ладони, ткнул ими себе в нос и захохотал.

Я перешагнул через каменный порог и очутился в темном и сыром коридоре…

Секретарь канцелярии, костлявый юноша с черными жиденькими волосами, расчесанными на прямой пробор, провел меня в комнату, где со мной разговаривал финансовый инспектор коллежа — подвижной старичок с веселыми глазками. Он докапывался, нет ли у меня все-таки каких-нибудь родственников в Европе. Затем он вписал мою фамилию в толстенную книгу и повел меня к директору. По дороге он сказал, что к директору коллежа следует обращаться "господин доктор", а фамилия его Рамбье…

Доктор Рамбье был мужчина богатырского роста и сложения. На плоском бесцветном его лице выделялись только продолговатые серые глаза — внимательные и злые, как у сторожевой овчарки. На нем был мохнатый пиджак песочного цвета, розовая рубашка в полоску, острокрылая бабочка синего цвета.

— Ю-рий Ко-роб-цов? — раздельно произнося слова, спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.

— Да, господин доктор. Юрий Коробцов.

— Русский?

— Да, господин доктор.

— Интересно, интересно… — Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.

— Значит, ты настоящий русский?

— Да, господин доктор.

Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.

— Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?

— Мне трудно об этом судить, господин доктор.

— Ты учился хорошо?

— Старался, господин доктор.

— Ты что? Меня за идиота принял? — крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. — Я спрашиваю: ты учился хорошо?

— Да, я учился хорошо, господин доктор.

— Запомни на все время: если я спрашиваю, — отвечать надо прямо, ясно, коротко.

— Я запомню это, господин доктор.

Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.

— Ты свою Россию любишь? — спросил директор.

— Люблю, — ответил я, — но я ее не знаю.

— Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.

— Я понимаю, господин доктор.

— А что ты вообще думаешь о коммунистах?

— Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.

— Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.

— Запомню, господин доктор.

— У тебя нет родных, считай за отца меня.

— Спасибо, господин доктор.

— Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.

Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:

— Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…

— Дурак и еще раз дурак! — изумленно и совсем не сердито сказал директор. — Если я говорю "надо", — бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?

— Понял, господин доктор.

— Вот это дело! — воскликнул он. — Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! — Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. — Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, — приказал директор.

Жилой блок — это двухэтажный дом. На первом этаже — столовая. На втором — длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это — спальни. В комнате номер двадцать три — две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.

В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.

— Опять кровать полируешь? — обратился к нему инспектор.

— Меня учитель удалил с урока истории, — испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.

— За что?

— Меня ударил Жак… и я его…

— Прекрасная история, — добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. — Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. — Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: — А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.

Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.

— Откуда ты взялся? — спросил Поль.

— Из сиротского приюта, — ответил я. — А ты?

— Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду — у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.

— Ты еще пойдешь на занятия?

— На следующий урок.

— Ну и я с тобой.

— Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.

Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:

— Обед через два часа. Жди меня.

4

По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными — мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.

Учебные классы находились тоже в монастыре. Мы приходили туда и стоя ждали, когда войдет учитель. После урока снова вставали, учитель уходил, и, только подождав еще несколько минут, мы могли выйти из класса. Ни в какие личные беседы с нами учителя не вступали. Даже если на уроке кто-нибудь совершал проступок, они предлагали виновному покинуть класс и делали запись в журнале, который ребята называли "доклад Палачу". Наказание было впереди — в кабинете доктора Рамбье.

Когда я обратился однажды к отцу Жоржу, который преподавал историю человека и веры, с каким-то вопросом, не касавшимся прямо содержания урока, он холодно посмотрел на меня и сказал:

— Тебе хочется показать, что ты знаешь больше других, а это очень плохая черта.

Воспитанники коллежа совсем не были похожи на приютских ребят. Начать с того, что в приюте все ходили в одинаковых серых рубашках и черных штанах, а здесь каждый одевался как хотел или мог. Ребята из богатых семей выглядели просто франтами. Мне из кладовой коллежа выдали длинную куртку защитного цвета и узкие черные штаны. Когда я первый раз увидел себя в зеркале, мне самому стало смешно. В приюте все ребята были тихие, покорные и безответные. Здесь дело другое — ведь в коллеже иным воспитанникам было по восемнадцати лет. Отпрыски из семей побогаче вообще никого и ничего не боялись и перед другими воспитанниками держались заносчиво. Даже учителя прощали им выходки, за которые другие попадали в "доклад Палачу". Нас, обучавшихся на благотворительные пожертвования, сынки богачей называли не иначе, как «саранча», и совсем не считали за людей.