Читаем без скачивания Чужой в незнакомом городе - Эдуард Лимонов

Следовавший за выступлением представителя министерства комментарий мадам Шатэн был полон словесного удовольствия по поводу, того, что детям будет возвращен отец, однако никогда не улыбающееся личико мадам Шатэн показалось нам с Аленом желтее и несчастливее, чем обычно.

«Ален! — воскликнул я, мы сидели перед его теле, — я все понял об этой даме. Она не хочет освобождения этого говнюка, ее мужа. Может быть вначале, когда только ввязалась в эту историю, хотела, но сейчас — не хочет. Вот что! О ней тотчас забудут, перестанут приглашать на теле, и из звезды телевидения, в какую она превратилась за эти 269 дней, пока ее муженек сидит в бейрутском подвале или ливанских горах, она превратится опять в некрасивую, средних лет Золушку министерства финансов. И это ей невыносимо.»

Ален отметил с восхищением, что я очень malin[21], хотя и не настолько malin, как Селин (Ален с большим основанием может считаться членом «селиновской» партии, чем ФКП, он поклоняется Селину как идолу), и согласился, что скорее всего так и обстоит дело. И что он надеется, что «Фу дэ Дье» не выпустят так просто ее «emmerdeur»[22] мужа. Потому как ему, Алену, мадам Шатэн кажется работящей, хорошей женщиной, которая тянет на себе груз семьи, пока ее «con»[23] — муж воображает себя певцом и актером. Пусть она попользуется еще чуть-чуть популярностью. «В конце-концов, Эдуард, она ни у кого не отнимает travail[24], имеет лишь известность в чистом виде…»

«Чистого CRN не бывает», возразил я. «Она может сейчас сняться, если захочет, в каком угодно паблисити, ей заплатят гигантские деньги…»

«Это betise[25], Эдуард, — рассердился Ален неожиданно. — В каком паблисити она может сняться? С ее физиономией?»

В любом. Вплоть до паблисити, прославляющем. качество «Миражей». Почему нет? Она в платочке стоит у колеса, и текст что-нибудь вроде… Дабы защитить вашу семью от потери отца, вашей стране нужен такой самолет как «Мираж»… Я видел в Соединенных Штатах однажды в газетах: оружейный магазин рекламировал свои револьверы и митральезы оригинальным образом: цифра годового страхования, четырехзначная, жирно перечеркнута и надпись гласит: «Наш Смит энд Вэссон застрахуют вашу жизнь куда вернее и за куда меньшую сумму!» А, Ален! Мадам Шатэн может рекламировать митральез, предположим: «Если бы у моего мужа, когда его автомобиль остановили на авеню Абдель Насэр похитители, оказалась в руках эта митральез, „Фу дэ Дье“ не смогли бы захватить его!»

Ален сказал, что мое мнение о том, что все человечество состоит из salopes[26] — ошибочно, что не отдельные индивидуумы гнилые, как я себе это представляю, но общественная система гнилая. Система подлая, а нс массы. Я презрительно ухмыльнулся, но спорить не стал, ибо как продемонстрировал опыт, наши с ним споры ведут к ссорам. Встречаясь после ссоры на лестнице, мы несколько дней не здороваемся.

«Фу дэ Дье» не выпустили певца, но прислали новую кассету. Великолепного качества. Забыв о своем предыдущем требовании, чтобы Франция прекратила поставки оружия Ираку, они теперь возжелали выпуска из тюрьмы пяти родственников шефа своей организации и публичного извинения Франции перед этими пятью. Жан Шатэн беспокойно зачитал требования «Фу дэ Дье», издал несколько всхлипываний, посмотрел на нас с Аленом умоляюще и сложил перед собой руки самым натуральным исламским образом.

«Ха-га, — осклабился Ален одним углом рта, другим зажимая окурок, — извинения арабы никогда не дождутся. За всю свою историю, Франция никогда ни перед кем не извинялась. Даже перед своими гражданами, не говоря уже о чужих. Какая хуйня!» — Он неодобрительно покачал седой головой. «Сидя в своих развалинах или горах, где они там сидят, эти „Фу дэ Дье“, Эдуард, они сделались действительно FOH»[27].

Правительство, как и предсказал Ален, ответило на появление отличной кассеты молчанием.

Шанталь Шатэн ответила на молчание правительства появлением в президиуме объединенного съезда оппозиционных партий. Ее приветствовали стоя! В момент ее выхода к трибуне для произнесения речи, двух журналистов сбили с ног, произошли серьезные беспорядки у входа в помещение, где происходил съезд, и в результате несколько человек были отправлены в госпиталь. «Я потеряла всякую надежду… У меня нет больше веры в то, что мой муж возвратится в семью, детям будет возвращен отец… при существующем правительстве… Я призываю всех матерей, всех у кого есть дети, для кого семья не пустое слово… голосовать за кандидатов оппозиции.»

И мадам Шатэн, скорбно сгорбив плечи, сошла с трибуны.

Она однако не вернулась, как того ожидали все телезрители Франции, на свое место за столом президиума, но сошла со сцены и по проходу стала удаляться из зала. Был ли этот трюк приготовлен или нет, но экип Антэнн-В (я и Ален отдаем Антэнн-В предпочтение) снял весь ее проход и выбежав вслед за нею на улицу проследовал вместе с нею до самого ее невзрачного автомобильчика. Только спина, но какая! Грустная сгорбленная спина, красноречивая спина, покатые плечи, хвостик волос с воткнутой в волосы невзрачной гребенкой. Четыре минуты без комментариев.

«Гениально! Жениаль!», вопил Ален, по-настоящему возбудившись. Для его пятидесяти шести лет и темперамента скептика, такое возбуждение, — вещь исключительно редкая. За три года соседства я его таким никогда не видел.

«Да, — согласился я. — Гениально! Чистая работа. Жульничество высшего класса! Половина „франсэз“[28], я предполагаю, расплакалась. И треть „франсэ“[29]… Или у мадам гениальный советник, или у нее самой редкостно гениальные мозги.»

«Ты монстр, Эдуард, правда…» — Ален поморщился. Все же зная его, я понял что он застеснялся своего энтузиазма. Правда и то, что среди кандидатов оппозиции, за каковых нас призывала голосовать мадам Шатэн, часть принадлежала к компартии Франции. Оправившись, свернув новую цигарку, он тихо задал вопрос, может быть самому себе: «Слушай, ты думаешь ее использовали?»

«Я знаю еще меньше тебя, Аленчик. Это ты — настоящий француз, я же — адаптированный…» Я называю его «Аленчик», всегда, когда не хочу с ним ссориться. Ему же нравится это «чик» приплюсованное к его имени. «Я так понимаю, Аленчик, и ее использовали, и она их использует. Разумеется лучше бы плохой певец вернулся во Францию, пусть ни жена, ни толстозадые дети в нем, на мой взгляд, не нуждаются. Тебе же лично мэк из РТТ говорил, что он „эммердэр“, что любит молоденьких девочек и что его отцовство заключалось в оплодотворении мадам Шатэн… Беспринципность же всей этой истории…»

«Да-да, Эдуар, — забормотал Ален, задымив, — история беспринципная.» — Кажется ему все еще было стыдно за свой энтузиазм… или сентиментальность.

«… заключается в том на мой взгляд, что мадам Шатэн не может противостоять искушениям тщеславия. Оппозиционные партии не могут противостоять искушению использовать мадам Шатэн и ее тщеславие. Правительство упустило возможность использовать тщеславие мадам Шатэн и приобрело в ее лице могущественного врага… „Фу да Дье“, сидя в далеком Бейруте прекрасно разбираются однако в этом наборе тщеславий и дергая за нужные используют их для своих бейрутских целей. Но главная и первая беспринципность в цепи — визит Жана Шатэна в Бейрут. Кретин отправился в Бейрут не соображая, что он делает, движимый желанием поправить свою катящуюся под уклон карьеру. Если бы он был нашим шпионом на Ближнем Востоке, нашим солдатом… тогда стоило… тогда стоило бы за него драться. Но он прилетел в эту западню по дурости, преследуя личные корыстные цели. Появиться в новостях на теле благородным героем с одеялами желал — омолодить свой имидж. Вот пусть он один, сам и выпутывается! Почему он…как бы это выразиться… не возложит на свои плечи всю ответственность? Почему он, как подобает мужчине не сожмет зубы и не попытается сам расхлебать свою ситуацию? Ведь мы его в Бейрут не посылали. Почему Франция должна изменять своим союзникам и друзьям дабы заполучить в Париж этого ничтожного „con“? Он думал о Франции, отправляясь с никому не нужными одеялами в Бейрут, где только и ждут таких кретинов, где уже смеются над нами, над западными людьми… Какие немужчины, какие жалкие трусы эти западные люди, — так они думают…»

Ален все кивал, но в этот момент в нем проснулся коммунист. «Послушай, Эдуар… Это я тебе сказал, что он говнюк, Шатэн. И я повторяю, что он говнюк. Но умирать за Французскую Республику в восьмидесятые годы 20-го века, когда всем все равно, — удовольствие небольшое. Представь себе, он там сидит в подземелье, прикованный наручниками к радиатору, и готовясь умереть, представляет себе, как спускается теплый летний вечер на бульвар Сэнт-Жэрмэн… Как отправляются в рестораны пары, как к ночи разбредаются в постели с хорошенькими грудастыми девочками его более удачливые коллеги: Митчелл, Гинзбург, Джонни[30]…» «Но нет! — орет Шатэн. — Я не желаю умирать за Французскую республику в то время как другие за нее не умирают!»