Читаем без скачивания Красный свет - Максим Кантор

Советолог Александр Янович Халфин, человек с дробным лицом, попытался вступить в диалог с французским мыслителем.

– Вы не находите, – представил Халфин французу свою любимую мысль, – что Россия – это всего лишь испорченная Европа? Мы спрашиваем себя: не пора ли ставить на России крест?

– Неужели все так плохо? – полюбопытствовал финансист.

– Мы – жертвы марксизма, – сказал концептуалист Бастрыкин скорбно.

– Если у вас есть свободный час, – подхватил Халфин, – я это немедленно докажу…

– Маркс не прав, – согласился Аттали, – социализм не есть альтернатива капитализму, социализм встроен в историю капитализма.

– Вот, кстати, небольшой труд по этому вопросу, – заметил Александр Янович Халфин и выудил из портфеля свой заветный трехтомник, – горячо рекомендую.

– Кто автор? – поинтересовался француз.

– Это плод десятилетних размышлений, – сказал Халфин и посмотрел затравленно на успешного финансиста. – Хочу обратить ваше внимание на второй том, здесь я расправился с Марксом.

– Вот как, – сказал Аттали.

– Спросите француза про казино, – шипел на ухо Бастрыкину майор Успенский, – спросите у француза, как добиться разрешения на игру.

– Он не по этой части, – шептал в ответ Бастрыкин.

– Что я, людей, по-твоему, не вижу? – шипел прокурор. – Я профессионал, шулера за версту чую.

– В третьем томе содержится анализ современности, – настаивал Александр Янович Халфин, – я зачитаю вам принципиальные страницы.

– Скажи ему, что я приглашаю на ужин, – шипел на ухо Бастрыкину прокурор. – Платить не надо, все за счет фирмы.

– Не приставай ты к банкиру с антисоветчиной, дай я ему двуглавого орла покажу, – шептал в другое ухо концептуалисту Шаркунов, художник-патриот.

– Благодарю вас, – сказал равнодушный француз и отошел.

– Европейцы не готовы использовать наше знание, – пояснил Халфин Бастрыкину.

Французский мыслитель-финансист пошел прочь, а русские интеллигенты глядели ему в спину.

– Еще пожалеет, – мрачно сказал прокурор Успенский, – знакомство с прокурором никому еще не вредило.

– Россия цивилизованному миру безразлична, – сказал концептуалист Бастрыкин.

– Он же еврей, – сказал художник-патриот Шаркунов. – Ты на него в профиль посмотри. Ему на русских плевать.

– Человек деньги заработал, – грустно сказал Халфин, – не будем его судить…

– Мог бы инсталляцию купить, если деньги есть, – сказал Бастрыкин.

– Французы жадные, – сказал художник-патриот. – У меня вот коптевские бандиты на сто тысяч товара взяли… Правда, деньги Базаров присвоил… а я на храм хотел пустить.

Интеллигенты расстроились: культурный диалог меж странами, который прежде лился полноводной рекой, – обмелел. Эх, раньше, бывало, скажешь: Маркс – чудовище, и на три часа разговоров хватит, а потом тебе чек выпишут. Жили как в раю, можно сказать, и обидно то, что этим раем мы были обязаны проклятому коммунизму. Пока бранили диктатуру – жилось недурно, а теперь что? Сказать, как выясняется, друг другу совсем нечего. Ну да, не любим тоталитаризм, а деньги любим. Это, конечно, здравый посыл для диалога – но дальше-то что?

– Надо было мадам Бенуа в делегацию включить, – сказал художник-патриот, – француз с французом всегда договорится… Ему, чувствую, отстегнуть бы надо…

– Он, допустим, у тебя инсталляцию купит, через банк перевод сделает, а ты ему наличными половину вернешь, – быстро сообразил прокурор.

– Мне еще Базарову две трети отдавать, – мрачно сказал патриот. – Плохая коммерция.

Ах, если бы просвещенному миру набраться базаровской мудрости! Если бы найти универсальный язык общения! Базаров закупил три тысячи игральных автоматов, расставил их в пятнадцати городах, в подвалах принадлежавших ему галерей, и теперь тратил время только на обеды с прокурорами – остальное шло само собой. Никакого символического обмена, никаких дискуссий, конкретная ежедневная работа.

– Следует, – говорил Базаров, – посылать молодежь вместо университетов в казино: есть шанс научиться.

Но миру и университеты уже были без надобности, учиться было поздно. Мир был в растерянности: не хотел падать, и стоять не получалось. В мирном мире росли расходы на вооружение – и не в бомбардировках дикарей было дело. По меткому выражению торговца оружием Эдуарда Кессонова, того самого, что спонсировал прогрессивные выставки концептуалистов на Венецианской биеннале: «В свое время недобомбили – и теперь полумеры сказываются». А уж Кессонов знал, что говорил: по сравнению с так называемой гонкой вооружений в период холодной войны расходы на оружие сегодня возросли в сорок раз. Заказов было столько, что не успевали оформлять контракты – и тем добрым людям нужны боевые вертолеты, и этим миротворцам необходимы противопехотные мины. Едва смертоносное оружие придумают, как очередь выстраивается из гуманистов: хотим и эту удушающе-парализующую смесь прикупить! Только непонятно: с кем воевать собрались? Все кругом – демократы!

9

Присутствие следователя шокировало собрание.

– Следователь? – громко переспросил профессор Халфин. Его бледное лицо, бумажный платок многократного использования, сморщилось еще больше.

– Следователь! – утвердила Фрумкина.

– Следователь, вообразите! – сказал Панчиков. – А я с ним беседовал!

– Не может быть, чтобы следователь, – усомнился Кессонов, торговец оружием.

– Зачем здесь следователь? – мягко поинтересовался у своих соседей меценат Губкин.

В это самое время обед подошел к концу, официанты раздали кофе, началось брожение по залам особняка с чашкой в одной руке и рюмкой ликера в другой. Пили кофе, курили сигары и передавали друг другу слово «следователь». С какой интонацией ни произнеси, скверное слово. И зачем он здесь?

– Следователь? – Лидер оппозиции Пиганов распрямился. Он выделялся из общей массы гостей выправкой, в минуты опасности напоминал офицера на поле боя. Такие люди не случайно становятся лидерами – сказалась наследственность: Пиганов рассказывал, что его род восходит по материнской линии к баронам Пруссии. Пиганов он был по отцу, знаменитому дипломату, а по матери – фон Эйхгорн. Герман фон Эйхгорн, генерал, – командовал в Первую мировую 10-й армией Вильгельма, окружал русские войска на Мазурских болотах, брал Минск, Оршу и Могилев – был его прадедом. А Герман фон Эйхгорн – если кто интересуется – приходился внуком великому философу Фридриху Шеллингу. Что значит порода! У предка Николая Пиганова брал уроки цивилизованной мысли сам Чаадаев – случайно ли внук генерала и правнук философа занялся проблемой демократии в дикой стране?

– Следователь? – повторил Пиганов. – Даже здесь?

– Кажется, я все понял, – устало сказал Халфин. – Возьму огонь на себя.

Он отставил чашку, вздохнул – не в первый раз, судя по всему, приходилось ему выходить на поединок с властями. Шаркая, приблизился профессор к следователю Щербатову, остановился перед ним, посмотрел в глаза. Халфин был сутул, седые волосы растрепаны, лицо в морщинах – так и выглядят достойные профессора американских университетов, хранители знаний.

– Халфин, – представился Халфин, не протягивая, однако, руки. – Впрочем, мое досье наверняка изучили.

– Ваше досье? – переспросил следователь.

– Вы, я слышал, любите посидеть в архивах. Мою биографию изучили до тонкостей?

– Первый раз слышу вашу фамилию, – сказал следователь.

– Довольно, – сказал ему Халфин, – я подписал это письмо. – Он возвысил голос, чтобы слышали в другом конце зала. – Поставил подпись!

– Какое письмо?

– Не знаете? – сказал Халфин насмешливо. – О письме в Страсбургский суд по правам человека вы – следователь! – ничего не слышали! Письмо, требующее немедленного освобождения всех арестованных предпринимателей!

– И что же?

– Помню, как арестовали тех, кто подписал письмо в защиту Чехословакии. Пришли за мной?

– Я поставила подпись тоже! – Фрумкина приблизилась к Халфину, встала с ним плечом к плечу.

– Меня посчитайте, – сказал Семен Панчиков.

– И я подписался, – сказал адвокат Чичерин.

Быстрыми шагами приблизилась госпожа Губкина:

– Знала, что он из КГБ! Гражданин опричник, я тоже письмо подписала.

Впятером стояли против следователя Щербатова.

– Письма не читал, – растерянно сказал следователь.

– Приступайте, – сказала Фрумкина. – Отпечатки пальцев снимать будете?

– Скажите, уважаемый, – спросила Губкина, – вам не стыдно?

Эпитет «уважаемый» писали прежде в официальных бумагах, ныне в обществе никого так не называли. «Рукопожатные» имелись, «уважаемых» не было. Данный эпитет употребляли, чтобы поставить на место, так теперь обращались к прислуге.

– Действуйте, уважаемый! Доставайте блокнот, гражданин следователь, пишите фамилии.