Читаем без скачивания На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

И она нанесла сокрушительный удар по пыльному мешку, именуемому жаккардовым ковром.

Еще не хлопнула калитка, как на крыльце показалась Елица в веселом фартучке.

— А почему вы пешком, мсье?

— Разжаловали меня, Елица.

Нягол грузно поднялся на крыльцо, они испытующе посмотрели друг на друга. «Неприятности?» — спрашивала взглядом Елица. — «Да, моя девочка», отвечал Нягол.

— Передавали французскую раннюю классику, аль, что концерт кончился, — сказала Елица, и Нягол понял, что она не хочет давать воли любопытству.

— Да, жаль, — сказал он, глядя на свои старые часы. — Ели, ты там управься на кухне, а я засяду у себя в комнате. Под вечер можно сходить к Иванке Мальо.

— Чудесно! — потянулась всем телом Елица, — а то я уже засиделась на месте.

— Почта была?

— От тети Марги ничего нет, — глянула на него из-подлобья Елица.

— С тетей Маргой придется говорить по радио, — усмехнулся Нягол и подумал: «Все женщины чертовки…».

Под вечер они вышли на тропинку, живописно вьющуюся вдоль подступов к плато. По обе ее стороны — наверх, к липам и грабовой роще, и вниз — к подступающему городу, разбегались нестройными рядами уцелевшие виноградники, меж ними кудрявились темно-зеленые кроны орехов, синели тонкой дымкой сливы, шевелили пушистыми светлыми ушками яблони. Упоительно пахли полевые цветы — тут тебе и собачки, и тысячелистник, и дикая мята, а надо всем плыл горький запах полыни. Живая ограда, увитая вьюнком, тянулась вдоль тропинки, послушно следуя всем ее изгибам. В цветах тяжело жужжали жуки-бомбардировщики, с тонким звоном пикировала мошкара, над лужицами воды миниатюрными вертолетиками висели стрекозы, виртуозно маневрируя плоскими тельцами. Предзакатное солнце било прямо в глаза, его лучи преломлялись и на какое-то мгновение мир рассыпался многоцветной геометрической россыпью. Однако стоило отвести взгляд, как осыпь словно по волшебству выстраивалась в четкую картину и вокруг раскидывалась спокойная ширь. Далеко внизу ее окаймляла речная долина, лежавшая на юге желто-зеленой скатертью, по которой змеилась в густом ивняке река. За нею начинались густые, кудреватые дубовые рощи, а еще дальше выгибал синюю спину горный хребет. «Хорошо, черт возьми» — пыхтел Нягол и объявлял название очередного цветка или кустарника, а Елица с ее тонким обонянием называла ароматы, источаемые чашечками и тычинками.

— Дядя, объясни, пожалуйста, откуда все это разнообразие, как оно создавалось? Ведь у каждого из них — свой неизменный ген.

— Разве мир станет краше, если его объяснить?

Елица развела руками.

— Не поэтому, но вообще, как создание.

— А что мы создали? Хоть один цветок из ничего — создали? Нет. Или какое-нибудь новое животное? Значит, это не наша заслуга. Мы не мудрее опыта времени.

— Когда я смотрю на мир, мне не верится, что его кто-то создал, но не верится и в то, что он создал сам себя. А ты, кажется, веришь, — лукаво добавила она.

— Я верю в то, что ни одно живое существо не может преодолеть время и пространство, а значит, и понять их. Мы все движемся внутри них, в их границах.

— Но это значит, что мы никогда не поймем до конца и самих себя!

— А почему это тебя беспокоит?

— Нет, не беспокоит, просто как-то странно.

— Если мы до конца познаем себя, значит, до конца противопоставим себя сами себе, моя девочка. То есть истребим самих себя.

Елица забежала вперед и встала перед ним.

— А я сделала еще одно открытие! Ты не только геоцентрист, но и биоцентрист… А по сему случаю вот тебе василек!

Нягол взял цветок, понюхал и сунул в кармашек рубашки.

— Красиво?

— Красиво… — Елица нерешительно сделала шаг и остановилась. — Но чем мы это заслужили?

— Не понимаю.

— Я думаю о том, заслуживаем ли мы, люди, свою землю.

— Странный вопрос. На ней мы рождаемся и умираем…

— А тебе не кажется, что еще сто лет назад люди не посягали на землю так бесцеремонно?

— И что из этого следует?

— Что мы ее не заслуживаем!

Нягол присел на каменный порожек, положенный у входа на чей-то виноградник.

— Представь себе землю, ну, скажем, в виде глобуса, — он описал руками круг. — Это шар с ледяными шапками и раскаленной поясной частью. — Елица присела напротив. — По обе стороны от пояса простираются умеренные зоны, где зародилась человеческая жизнь, но так как в южной зоне главным образом моря и океаны, наша колыбель — северная зона, от Китая до Европы. Теперь заметь история протекала именно так, с востока на запад. Нашествия, переселения, цивилизации, религии идеи и революции. Это, так сказать, горизонталь нашего существования. — Нягол помолчал. — А по вертикали север-юг протекает наша человеческая природа — инстинкты, чувства, темпераменты, страсти. Я говорю условно…

— И что же?

— Теперь сосредоточься и представь себе карту — Египет, Месопотамия, Индия, Китай и прочее, все это огромные теплые поречья, окруженные пустынями, степями и скалистыми горами. А вся эта земля оборачивается человеку не матерью, а мачехой, она уже не может приютить и прокормить людей, потому что их скопилось слишком много.

— Ты меня расстроил, — Елица встала. — Говоришь спокойно, но безжалостно.

Нягол тоже встал и взял ее под руку.

— Ты можешь действительно расстроиться, если ты верующая. Но мы с тобой атеисты, так что это у тебя пройдет.

— Ужасно… В душе ты носишь милосердие, а в уме — беспощадность.

Нягол потрогал василек, торчавший из кармана.

— Ты говоришь о милосердии. Тогда скажи мне, пожалуйста, где милосердие для этого василька, который мы сорвали? Просто так, походя, озабоченные неустроенностью мира, мы взяли и умертвили до.

— Это я сорвала, — вздохнула Елица.

— Что может служить утешением овце, у которой мы отнимаем ягненка и перерезаем ему горло? А, как говорил Фернандель в одном фильме, где он играл сумасшедшего, как объяснишь матери трав, что такое трактор и чем он полезен?

— Ужасно.

— Вот почему, моя девочка, в душах своих мы носим милосердие, а в умах — истину. — Нягол помолчал. — Вот на чем распят человек, и весь вопрос в том, что именно можно изменить на самом деле, как изменить и надолго ли.

Елица подходила медленно, будто боясь чего-то строго, блеснувшего в мысли Нягола.

— Дядя, а ты счастлив, когда пишешь?

Нягол достал сигарету и закурил. Что ей сказать — правду? Или рассказать о Гноме, который в последнее время навещает его во сне? Этот северный старичок взял манеру являться ему глубокой ночью, заводить мучительные разговоры, проявляя поразительную осведомленность о его жизни и времени, о всех временах и нравах. Чей это двойник — его самого или другого, более опытного, более искушенного ума, который испытывает его