Читаем без скачивания Мемуары мессира Дартаньяна. Том 1 - Эдуард Глиссан

Со своей стороны она держалась весь день так, будто только что отошла от его постели, как если бы мнимая болезнь ее мужа вывела ее из состояния даже думать о собственном туалете. Этот человек, имевший множество друзей, как все обласканные Министром, а он всегда был в хороших отношениях с ним, не испытывал недостатка в визитах, когда слух о его болезни распространился по городу. Визитеры, однако, прекрасно знали слова, сказанные ему Кардиналом, чего было более, чем достаточно, по обычаям куртизанов, чтобы лишить его их дружбы. Но так как они надеялись, что немилость не затянется, они продолжали навещать его, как ни в чем не бывало.

Кардинал, совсем недавно выслушавший сердитые слова Короля, упрекнувшего его в том, что по его фальшивым рапортам он чуть было не разжаловал Тревиля и его Роту Мушкетеров, пребывал более, чем никогда, в гневе против Кавуа. Потому, узнав, [42] что его дом не оставляют визитеры, он сказал во весь голос перед большой толпой особ, что удивляется столь малому почтению к нему, когда посещают человека, кого он счел достойным своего неудовольствия. Этих слов оказалось довольно, чтобы сделать дом мнимого больного таким же пустынным, каким он был переполненным прежде.

Мадам де Кавуа была этому только рада, потому что она боялась, как бы кто-нибудь не раскрыл ее подвоха и не донес о нем Кардиналу. Однако их родственники, не веря, что запрет настолько же строго касался и их, посылали туда, по меньшей мере, лакеев, если не осмеливались больше ходить туда сами; эти лакеи передавали им именно то, что говорила мадам де Кавуа, иногда сама, когда они поднимались до ее прихожей, иногда через привратников, когда они не давали себе труда к ней подниматься.

… и врач из комедии

Больной чувствовал себя по-прежнему, как говорили, все хуже и хуже; и мадам де Кавуа, чтобы еще надежнее утвердить такое мнение в свете, вызвала к себе первого Медика Короля, дабы он высказал, что думал по поводу этого недуга. Она рисковала немногим, поступая так — никогда не существовало врача более безграмотного, чем он; в конце концов это было настолько явно признано при Дворе, что он был с позором изгнан. Впрочем, для большей достоверности она распорядилась принести в комнату своего мужа сосуд с кровью одного из лакеев, больного плевритом, и убедила врача, что это была его кровь. Не нужно было особой учености, чтобы констатировать отвратительное качество этой крови; тут он покачал головой, как бы говоря ей таинственным тоном, что опасность поистине высока. Мадам де Кавуа внезапно сделалась плаксивой, — ремесло, естественно, присущее ей, как и всем женщинам, но она еще и изучила его, чтобы пользоваться им ко времени и к месту.

Еще бы немного, и Бувар, таково было имя медика, расплакался бы вместе с ней во время ее рассказа [43] о болезни, сопровождавшегося тысячью рыданий. Он хотел пощупать пульс больного и заметил, что тот был весь в поту; причина была та, что мадам де Кавуа поместила в постель маленькую вазочку с теплой водой, где ее муж и оросил свою руку. Несколько капель пролили даже на простыню и уверили врача, будто укутывали ею больного; пока он сидел у постели, она оставалась более, чем влажной, что придавало еще больше правдивости. Он нашел, что вещество, увлажнившее эту простынь, пахло исключительно гадко. Он сделал из этого вывод, что болезнь была чрезвычайно опасна, и, выйдя из их дома, рассеял слухи при Дворе. Месье Кардинал был растроган, как и остальные, но не подавал никакого вида. Он думал о том, что не следует так скоро менять свои чувства, если он хочет удержать в руках свою партию Великого Министра; к тому же, это будет и бесполезно, если Кавуа умрет, а вот, если он выкарабкается, всегда найдется время примириться с ним.

Королевское вознаграждение

А пока все это происходило, Король, вернувший свою дружбу Месье де Тревилю, сказал ему привести нас к себе, трех братьев и меня, в его Кабинет, как он и приказывал прежде. Месье де Тревиль провел нас туда в тот же самый день, когда Герцог де ла Тремуй подтвердил Его Величеству то, что он ему сказал. Король нашел меня совсем еще юным для моих свершений и, разговаривая со мной с большой добротой, сказал Месье де Тревилю зачислить меня Кадетом в Роту его родственника, кто был Капитаном Гвардейцев. Звался он дез Эссар, и там я и прошел мое обучение армейскому ремеслу.

Этот полк был тогда совсем другим, не тем, чем он является сегодня — Офицерами были люди знатных родов, и не видно там было ни Судейских людей, ни сыновей Сторонников (Сторонники — деловые люди и финансисты, создававшие партии или общества для поднятия податей. Они авансировали деньги Государству под довольно крупные проценты), как их видишь там теперь. Я не хочу сказать, что первые были достойны презрения. Если бы им запретили носить оружие, у нас не было бы двух Маршалов Франции, которых уже дал нам Парламент Парижа. Маршал де Марийак, [44] хотя он и злосчастно погиб, тем не менее считался достойным человеком многими честными людьми, знавшими, каким образом с ним приключилось такое несчастье. Маршал Фуко также происходил из Судейского семейства, и если он и носил другое оружие, нежели привыкли носить выходцы из подобных семейств, то только потому, что Генрих IV сменил их ему в награду за важную услугу, оказанную Королю одним из его предков.

Король, прежде чем меня отпустить, пожелал, чтобы я ему рассказал не только о моих двух битвах, но еще и обо всем, что я делал с тех пор, как начал себя осознавать. Я удовлетворил его любопытство, утаив лишь случившееся со мной в Сен-Дие; я поостерегся ему об этом говорить. Ничто не заставило бы меня терпеливо снести полученное там оскорбление, разве что надежда на скорую месть. Я особенно полагался на обещания, сделанные мне Монтигре, предупредить меня, когда Росне не будет больше ничего опасаться и возвратится в свой дом. У меня были некоторые беспокойства; я раздумывал, как смогу вернуть те деньги, так щедро одолженные мне Монтигре, когда Король счастливо вывел меня из затруднения. До того, как я вышел, он сказал привратнику своего Кабинета вызвать к нему его первого камердинера, и когда тот явился, приказал ему взять пятьдесят луидоров из его шкатулки и принести их ему. Я прекрасно догадался, что эти пятьдесят луидоров предназначались для меня, и в самом деле Король мне их тут же отдал, сказав мне только позаботиться быть честным человеком, а уж он не оставит меня нуждаться ни в чем.

Я поверил, что моя судьба обеспечена, когда услышал такие его речи, и так как не имел желания уклоняться от предписанного им для меня пути, то принял за несомненную реальность все, что исходило из уст такого великого Короля. Я очень скоро признал, что был неправ, доверившись этим речам, и если бы я изучил те слова Святого Писания, где говорится, что мы никогда не должны доверяться [45] Принцам, но единому Богу, кто никогда не обманывает и не может быть обманут, я поступил бы гораздо лучше, чем рассчитывать на его слова. Я объясню все это в свое время, а пока я должен доложить сперва о том, что вышло из розыгрыша Мадам де Кавуа.

Военная хитрость Мадам де Кавуа

Она четыре дня сохраняла своего мужа в том состоянии, какое я уже описал, и Бувар, как можно лучше строя из себя важную персону, продолжал уверять, что если не вмешается чудо, он не выкарабкается. На следующий день она отправилась в Кардинальский Дворец в траурном платье, самом строгом, какое когда-либо могла носить женщина. Офицеры Кардинала, знакомые с ней, едва лишь завидели ее в этом облачении, как сразу же заподозрили, что она потеряла мужа. Они осыпали ее соболезнованиями, и она приняла их, словно все это было правдой. Они хотели доложить о ней Его Преосвященству, но она отказалась, сказав, что дождется, когда он пойдет к мессе; ей будет достаточно взглянуть на него, чтобы дать понять Его Преосвященству, как она нуждается в его помощи. Министру все-таки шепнули, что Кавуа мертв, а его вдова ожидает на проходе к часовне, чтобы поручить ему своих детей. Кардинал при этой новости не осмелился выйти из комнаты, боясь, как бы она при всех не обвинила его в том, что он уморил ее мужа. Итак, предпочитая, чтобы она выступила обвинительницей в его Кабинете, чем перед всеми его куртизанами, он распорядился привести ее к нему. Он пошел ей навстречу и обнял ее, сказав, как он расстроен ее потерей, что покойный был неправ, приняв все так близко к сердцу, он должен был бы узнать его характер, так долго находясь подле него, и понять, каким бы грозным ни был его гнев против его истинных слуг, он никогда не бывает долговременным. Он добавил, что потеря, какую он понес, ничуть не меньше ее потери, больше, чем никогда, он признает, насколько покойный был ему другом, поскольку он [46] не смог перенести из его уст единого резкого слова без того, чтобы не умереть от горя.

Чуть только Мадам де Кавуа услышала от него такие речи, как она сказала, что ей не надо больше ни плакать, ни носить такие одежды, она надела их в знак траура по потере, понесенной ее мужем и ей самой, по утраченной чести его добрых милостей; но поскольку он им их возвращает, ни к чему ей больше ни траур, ни слезы; ее муж еще очень плох, но так как он пока не умер, он поправится скорее, узнав эту добрую новость. Кардинал был порядком изумлен, когда увидел, как быстро она преобразилась. Он сразу засомневался, не подстроила ли она все это, чтобы вынудить его говорить именно так, и он сильно рассердился, что, пожалуй, слишком поспешил и что здесь не обойдется без насмешек над ним в свете. Тем не менее, дело было сделано, отступать было некуда, и он рассмеялся первым. Он сказал, что не знал покуда лучшей комедиантки, чем она, и добавил, что желает, дабы доставить ей удовольствие, просить Короля, чтобы он соизволил учредить должность Суперинтенданта Комедии, как существует Суперинтендант Зданий, и ее же ею и увенчать; хотя и не в обычае поручать какое-либо дело женщине, он постарается добиться для нее этого, и он не сомневается, Король отдаст его преимущественно ей, чем всякому другому, поскольку она более способна, чем кто бы то ни был, им пользоваться.