Читаем без скачивания Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

«Альфа-ромео» останавливается у небольшого ресторанчика, в витрине которого стоит пустой аквариум. В зале квадратные столики, покрытые клеенчатыми скатертями в клеточку. В углу, под потолком, маленький телевизор, транслируют футбольный матч. Два молодых официанта рассказывают посетителям о блюдах дня, принимают заказы и подают на стол, не отрываясь при этом от экрана. Ресторанчик почти полон — здесь неаполитанцы пьют, едят, смотрят футбол.

— Играют «Наполи» и «Лацио», — сообщает Алессандро, пока мы пробираемся к столику. Сам он усаживается спиной к телевизору.

— Не любите футбол? — спрашиваю я.

— Он предпочитает хорошо поесть, — отвечает за мужа Луиза, садясь рядом с ним. Меня Алессандро приглашает сесть напротив.

— А вам футбол нравится? — спрашивает он.

Я догадываюсь, какого ответа он ждет, и отрицательно трясу головой:

— Нет, в общем-то.

— Слишком интеллектуален? — спрашивает Алессандро, подразумевая, как я понимаю, скорее меня, чем футбол.

Смеюсь:

— Куда как интеллектуален!

Возле нас возникает официант, приветствуя Луизу с Алессандро как старых знакомых. Представляют меня. Официанта зовут Анжело. Мы обмениваемся рукопожатием. Говорю ли я по-итальянски? «Извините, нет». Тогда Анжело начинает обсуждать что-то с Алессандро, то и дело исподтишка поглядывая на Луизу, и всякий раз, встречаясь с ней взглядом, стыдливо опускает глаза. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он весьма не прочь изведать чувства, которые испытываешь, целуя ее плечи, покрытые легким загаром. Да я и сам не прочь, тем более что помню, какое это наслаждение. Я оборачиваюсь к Алессандро и впервые замечаю, сколь разителен физический контраст между ним и его женой. Дорогая белая сорочка облегала его крепкое, мускулистое тело крестьянина, наделенное силой, познавшее напряженный труд. Впервые ощутил я всплеск мужской зависти. Я желал Луизу. Желал, потому что я выше ростом, стройнее и моложе, чем ее муж.

От этих мыслей меня отвлек Анжело, взявшийся перечислять блюда дня, и Луиза, поясняющая, что на первое нам подадут суп или приготовленную из макарон пасту. Покорно слушаю названия блюд на итальянском и дальнейшие объяснения Луизы на английском. Анжело с Луизой говорят по очереди, не перебивая друг друга, будто отправляют церковную службу на двух языках. Когда они умолкают, Алессандро уговаривает меня взять pasta е papate.

— Это что? — спрашиваю я Луизу.

— Макароны с картошкой. Пусть это тебя не смущает: блюдо очень вкусное.

Чувствую себя дураком: мог бы и догадаться! Угодливо соглашаюсь, в то же время думая о том, как скрыть от присутствующих отсутствие аппетита.

В ожидании первого блюда, пожалуй, нужно вжиться в новую для меня роль самого выдающегося интеллектуала Англии. Алессандро намерен говорить о британской политике, о Британии как о постколониальной державе, о Лондоне как о культурной столице мира и просто о Британии — стране, которая ему по душе. Он интересуется всем, не собеседник, а бульдозер какой-то — словоохотливый, напористый, страстный. Уже и заказ подали, уже мы приступили к трапезе, а он все говорит, задает вопросы, обдумывает мои ответы и все время запихивает в рот спагетти, прихлебывает красное вино, сильными руками ломает хлеб: издаваемые при этом самые разнообразные звуки служат как бы знаками препинания. Время от времени Луиза просит мужа то угомониться, то хотя бы говорить помедленнее: кое-кто зачастую не понимает, о чем идет речь. В ответ Алессандро добродушно смеется, заверяя, что Джим понимает его, и просит меня подтвердить. Я киваю. Луиза покорно пожимает плечами.

— Я же говорила, он любит англичан, — говорит она.

Я спрашиваю Алессандро, что такого особенного в англичанах, и ожидаю увидеть молитвенно сложенные ладони. Отнюдь: он запивает последнюю порцию спагетти остатками вина из второго кувшина и кусочком хлеба собирает соус с тарелки.

— Странные вы люди, — заявляет наконец Алессандро. — Practico.[21] Без эмоций. Хотя и эксцентричные. Вы не привержены религии, политике… — Я недоуменно поднимаю брови. Он продолжает: — Я люблю Лондон. В Лондоне я чувствую себя спокойно. Не потому, что в Неаполе мне угрожает опасность, я не о том. А потому, что без религии, политики не существует и опасности нетерпимости, fascismo,[22] понимаете? — Он сжимает кулаки и прижимает их к груди, а потом медленно разводит руки в стороны. Похоже, Алессандро изливает душу и сильно нуждается в том, чтобы быть правильно понятым при его ущербном английском. Я киваю и всем своим видом показываю, что слушаю очень внимательно.

— Вы люди философского склада, — говорит Алессандро с улыбкой.

Вот здесь я не могу сдержаться: уж больно удивительна оценка.

— Не принимается. По-моему, мы самая нефилософская страна в Европе. Политика, религия — вот главные вдохновители философской мысли. А мы по этой части слабоваты, по крайней мере в первозданном смысле. — Я доволен своей тирадой.

Как, похоже, и Алессандро: впервые я возразил ему. Впрочем, почти тут же, неопределенно поведя в воздухе рукой, он поясняет:

— Я и не имел в виду, что вы страна философов. Только и без религии, и без политики есть… есть… есть… — Алессандро вопросительно смотрит на Луизу.

Та принимается перечислять ему варианты, будто делала это уже тысячу раз:

— …надежда, время, простор, возможность…

— Да… есть простор, — говорит он, выбрав наиболее подходящее слово. — Есть свобода для pluralismo,[23] как вы понимаете…

— По мне, так мы занудная страна и занудный народ, — говорю я.

Алессандро пожимает плечами:

— Наверное.

— Алессандро считает, что англичане и итальянцы — это антиподы в Западной Европе. Мы похожи на другие страны, но не похожи друг на друга.

Вместо ответа Алессандро отодвигается, встает, стряхивает с коленей хлебные крошки и направляется в глубь ресторана.

— Он пошел на кухню. Отбирает продукты для следующего блюда, — спокойно объясняет Луиза, когда я выражаю недоумение.

— Алессандро твой силен, — говорю я. — Жаль, я не в лучшей форме.

Луиза накрывает ладонью мою руку:

— В самом деле мне очень приятно снова тебя увидеть. Я тут как-то недавно вспоминала, знаю ли кого-нибудь, кто наверняка понравился бы Алессу, — и решила, что это ты. Моих знакомых он считает глупыми, а все его друзья намного старше меня, и они в самом деле чересчур серьезные. Политика, политика, политика. — Последние слова Луиза произносит унылым голосом, чтобы подчеркнуть смысл, который в них вкладывает. — Есть несколько молодых адвокатов, но от большинства итальянских мужчин только и жди беды. — Она вздыхает и меняет тему: — Правда, как видишь, я теперь повзрослела…

Да, повзрослела, но в сравнении с Алессандро мы оба кажемся детьми. И от этого я чувствую, как между нами протягивается незримая ниточка. Штука безобидная и вряд ли содержащая нечто большее, нежели возможность для людей, воспитанных в Англии, потешаться втихомолку над странностями итальянца. Хотя, возможно, отзвук наших прежних отношений делает свое дело. В присутствии Алессандро Луиза предстает синьорой Масканьи. Когда же мы одни, она ведет себя как моя подружка. Думаю, что она это тоже чувствует, и хочу пошутить на сей счет, но вместо шутки говорю:

— А что это за история в газетах про Il Pentito? Я видел имя Алессандро…

— Судебный процесс. Кающийся — это Джакомо Сонино, — произносит Луиза торжественно, словно объявляет фамилию кинозвезды, играющего в фильме главную роль.

— Что это значит?

— Он вроде стукача. Ну, знаешь, того, кто выдает имена подельников. На официальном языке это именуется сотрудничеством, но газеты предпочитают говорить о покаянии.

— Понятно… — Странно, что газеты употребляют слово, обозначающее моральную категорию, в то время как официальный термин несет в себе более отрицательный смысл.

— Он уже назвал девятерых членов собственной шайки.

— Они заложили бомбу в машину?

— Да. Убило четверых членов соперничающей группировки и трех прохожих. В одно прекрасное утро. Взрывчатки было очень много. Весь город услышал.

— Зачем?

— О, это очень запутано. Годами плелось. Алессандро может тебе рассказать. Но суть в том, что сейчас в Неаполе две крупные бандитские группировки. Сонино возглавлял одну из них. Время от времени они начинают убивать друг друга. К этому привыкаешь. — Я скорчил сомнительную мину. — Точно привыкаешь! Каморра — часть местной жизни. Два года назад, когда мы только поженились, уголовные суды… ну, где работал Алессандро… перевели в новое громадное, специально выстроенное здание суда. В первый же день каморра взрывает его. Бабах!

Я смеюсь.

— Тут не до шуток, — серьезно говорит Луиза. — От pentito трудно добиться признания виновности. Тем более от такого изощренного, как Сонино. Если бы ты задержался, то мог бы пойти посмотреть. Зрелище очаровательное!