Читаем без скачивания Русский хор - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Неужто всех совсем выжгут?»
«Непременно. — И повел сухой рукой, указав на бледного Кривоносова, одновременно приказывая солдатам: — Высечь его у анбара. Сейчас же. А потом повезите за Нижние Пердуны и высеките в собственной деревне, чтобы мужики видели и боялись. Чтобы видели, управа у государя на всех есть».
«А он отлежится, опять мне избы пожжет».
«Он не глухой. Он мои слова слышит. А коли совсем дурак, получишь право самолично сдать его в губернию и земли отнять».
И погрозил прокуренным пальцем:
«Сама не вешай».
21.Вечерами кригс-комиссар располагался в гостиной, курил короткую трубку, пробовал настойки, особенно смородиновую, опять и опять с изумлением, даже со страхом тайным приглядывался к Алёше.
А самого Алёшу тревожило отсутствие музыки.
Вот ведь совсем недавно звенела в голове, а сейчас нет.
«Твой отец, — неторопливым хриплым голосом рассказывал кригс-комиссар, вглядываясь в Алёшу, — до настоящей службы тоже не видел моря. Повезли нас в Воронеж, там на реке строили корабли, а настоящее море увидели позже. Тогда почти не понимали, какая выгода государю с того флота. Ну, построит, а как держать флот на чужом море, где нет ни одной своей гавани? Успокоились только, когда государь сказал, что сильный флот сам найдет гавань».
Рассказывал, а Алёша понять не мог.
Да как это так? Вот повезут его в службу, а француза Анри так вообще уже отправили в губернию, а Ипатичу приказали готовиться взять жену, так что девка Матрёша в последнее время несколько раз тайком спрашивала Алёшу: «Барич, а барич? А кавалер Анри — он где сейчас?» Как бы случайно встречала Алёшу за избами, подходила, целовала руки, совсем забыла про поротый зад. Алёшу как огнем изнутри жгло. Француза давно выбросил из головы, а читанные им слова — нет. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась; как угль горящий все оно краснело». Никак не мог забыть. «Руки ей давил, щупал и все тело». А Матрёша спрашивала: «Барич, а барич? А кавалер Анри где сейчас?» Наверное, сошли с нее синяки, поротая кожа восстановилась. Как в забытьи вспоминал белые неясные пятна, виделась ускользающая туманная синь, тонкость кожи, след кнута, тетенькины слова: «Поправит задницу, выдам за Ипатича».
И хор благостный звучал надо всем, как облаки над полями.
И кригс-комиссар господин Благов дымил, как стопушечный корабль.
«Кто Пресвятую Матерь Божью и святых и предания и уставы святые ругательными словами поносить будет — отдать под телесное наказание или совсем живота лишить по силе хуления». Голос хриплый, сильный. Говорил, время от времени постукивал деревянной ногой по полу. Вот государь у турок отнял целых два моря, говорил, ему мало, теперь он другие хочет. Теперь он Балтику хочет. И пуще всего ему мастера нужны. Всякие. Молодые, способные. Они есть, есть, но сокрыты от глаз государя в отдаленных своих Пердунах Нижних и Верхних. Валяются на печах да на полатях, ничего доброго не знают, не понимают, а немцев на все выписывать — денег не напасешься. У своих нет опыта и желания, у чужих — жадность. Государь сам показывает пример — и топором, и теслом, и конопаткой, и молотом, но для великих дел государевых множество мастеров нужно. Окончательно решил: «Отправим Алёшу в другую страну учиться».
«Да как в другую? — пугалась тетенька. — Он же у нас болезный».
«Зачем это все болезные», — стучал ногой кригс-комиссар.
«Пусть еще поживет при мне. Здоровье накопим».
«Поедет со мной, вырастет кавалером».
«А если убьют?»
«Это только Господу ведомо».
«Или ранят в руку, в ногу, везде».
«С деревеньками в отставке и с одной ногой справится».
«Зачем говоришь такое? Ну, годик еще. Я Кривоносова боюсь».
«Не ври, никого ты не боишься, матушка, иначе не вешала бы варнаков. Алёше давно пора на свободу в мастера. Хватит ему твоей деревни. Курс пристойных благородному дворянину наук пройдет».
«Да что такого в науках? Ты в глаза немцу посмотри, ничего там хорошего, одни цифры».
«В Томилине твой Алёша сомлеет, из него живой дух уйдет. — Вдруг заговорил почти как француз. — Вот хожу по твоему селу, везде глухо, лужи. Говорят, в грязи какая-то чушка утонула, поскотина в некоторых местах повалилась, а девки вместо работы как чайки за речкой перекликаются».
«А ты, батюшка, не любишь птиц?»
«Чайки утоплым матрозам в воде глаза выклевывают».
«Тьфу на тебя!» — сердилась тетенька, но привыкала, привыкала к ужасной мысли. И наступил такой день: сама вызвала Алёшу в кабинет, протянула руки для поцелуя и с особенным умилением разрешила: «Поедешь служить».
И добавила негромко: «Дядька Ипатич всегда при тебе будет».
И добавила: «Коли вернетесь живы, Матрёшу выдам за дядьку, а пока пожалую ей десять ефимков на булавки».
И вдруг к Алёше вернулась музыка.
Сперва чуть слышно, как порхание бабочек.
А потом легко, легко пошла, как кобыла через знакомый брод.
Все как бы сразу сдвинулось с застоявшегося. И дождь за окном показался нежным.
Часть вторая (tutti)
22.Уезжал радуясь.
Конечно, боялся, но чего — сам не знал.
Терпеливо твердил про себя слова Морского устава.
«И понеже корень всему злу есть сребролюбие…» Как бы готовил себя к другой, совсем новой жизни. «Блюсти себя от лихоимства…» Не ожидал впереди ничего простого. «Не только себя блюсти, но и других жестоко унимать и довольствоваться определенным…»
Неужто в государевом Парадизе лихоимцев столь развелось, что унимать надо?
Выглядывал в окошечко дорожной кареты, боялся, что вот-вот кончатся леса, реки.
Но разные реки и леса не кончались. Напротив, являлись все новые и новые, а за ними опять новые броды, поля, огороды. «Ибо многие интересы государственные через то сребролюбие потеряны бывают…» Вот варнаки отняли жизнь у отца, а сосед Кривоносов тетенькин анбар сжег, потряс фруктовые деревья. Думая над этим, опять слышал все ту же загадочную музыку в голове. Она приходила волнами, немного одурманивала, потом голова прояснялась. Не замечал душные ямские дворы, тленность, паршу голых навозных дворов, сбивающиеся голоса. В Томилине и в старой Зубовке проще. Там мужик скалится, сквозь рот видишь всю его душу до дна, а тут все в движении. И чем ближе к северному Парадизу, тем сильней. А в самом Парадизе так низко, так страшно вдруг Нева проблеснула за деревянными набережными, что сердце сжало.
Крутились крылья мокрых мельниц, по воде ходили верейки да шлюпки, тонко торчал шпиль крепости, посвященной святым Петру и Павлу. Кригс-комиссар внятно объяснил: Парадиз не село, Парадиз даже не Москва. Тут сразу решили все управить как в Голландии.
Дома выстроены по линии.
Лошади шлепают по лужам широкими копытами.
Кригс-комиссар указывал то на один дом, то на другой, даже на комедиальный анбар указал на Литейной. Ходить туда без надобности, объяснил, ничего умного не покажут, а то, что может сказать говорящая лошадь, ты и сам знаешь. Поглядывал на Алёшу тревожно, будто боялся чего-то. На Троицкой площади указал мертвые черные человеческие головы на кольях. Подумал, что недорослю от этого вида станет плохо, но Алёша лишнего любопытства не проявил, а Невская першпектива его обрадовала. Мало ли что несет откуда-то тухлой рыбой, в Зубовке и в Томилине с помоек тоже несло, особенно летом. Зато тут по деревянным набережным прогуливаются кавалеры в кафтанах шелковых да бархатных.
Боже, как понять все?
23.В доме кригс-комиссара было тихо.
Узкие арочные окна с цветными стеклами.
А еще круглые окна в свинцовых переплетах.
Алёша вконец растерялся. Как тут вести себя? Как младый отрок должен поступить, если в беседе с другими сидит? Вспоминал советы тетенькины, вспоминал прочитанное в книгах, все сказанное герром Риккертом, кавалером Анри Давидом. Вот как явятся вдруг к кригс-комиссару значительные люди. «Когда прилучится тебе с другими за столом сидеть, то содержи себя в таком порядке. В первую очередь обрежь свои ногти, да не явятся яко бархатом обшиты». Да, да, обрежу. Еще помнил: сиди прямо и благочинно, не хватай первый из блюда, не жри как свинья. «Не облизывай перстов и не грызи костей». И еще важно зубов ножом не чистить, хлеба, приложив к груди, не резать. «Над ествою не чавкай, головы не чеши, не проглотя куска, не говори, ибо так делают крестьяне. Часто чихать, сморкаться, кашлять не пригожо. Когда яси яйцо, отрежь напред хлеба и смотри, чтоб при том не вытекло».
И все такое. Все помнил.
Все повторял и все боялся забыть.
У тетеньки в зале висели картины в золотых рамах, даже покойный Фёдор Никитич, расчесав бороду на две стороны, смотрел со стены. Там были и герой с коротким мечом и в шлеме, в повозке, влекомой огненными конями, и раскосые китайцы босиком, и жар-птицы, небо, как в огне, рыбы, как в Нижнем озере, а у кригс-комисара узкие окна поднимались под самый потолок чуть не от пола и в каждом углу белели Венус — марморные богини. На девку Матрёшу не похожи, но Алёша смотрел завороженно.
