Читаем без скачивания Робеспьер - Эрве Лёверс

Его отсутствие в Комитете сопровождается долгим молчанием в Конвенте. Однако, причиной тому в этот раз не болезнь, которая отдалила его от всех мест осуществления власти предыдущей зимой; его видят гуляющим по лугам на берегу Сены, со своей собакой Броуном, и он продолжает часто посещать Якобинский клуб. Здесь его авторитет остаётся признанным. В течение месяца, отделяющего кризис 29 июня от его последней большой речи, 26 июля, он четырнадцать раз берёт слово. С ослабленными позициями в Конвенте, в Комитете, он обращается к Якобинцам и, посредством клуба и прессы, к гражданам Республики. "Против злодейства тиранов и их друзей, - говорит он 1 июля (13 мессидора), - у нас не остается другого средства, кроме правды и трибунала общественного мнения, и другой поддержки, кроме поддержки честных людей"[324]. Он сознаёт важность общественного мнения; из всех битв именно эту он не может позволить себе проиграть.

Воплощение диктатуры

Несмотря на молчание в Конвенте, несмотря на уход из Комитета общественного спасения, Робеспьер более, чем когда-либо, играет главную роль. Тем не менее, его хулители обретают уверенность, его авторитет меркнет, а его образ ускользает от него: он удаляется от власти, а многие считают его всемогущим; он утверждает себя в служении народу, а некоторые сомневаются в его добродетели… К тому же, его речи о революционном правительстве, его поддержка свержения фракций и закона 22 прериаля связывают его имя с суровым революционным правосудием, целесообразность и законность которого начинает вызывать споры. Для некоторых республиканцев он всё ещё Неподкупный; для других он воплощает "диктатуру". Он осознаёт это; анонимные письма его об этом предупреждают: "Робеспьер! – читаем мы в одном из них. – Робеспьер! Ах, Робеспьер, я это вижу, ты стремишься к диктатуре, и ты хочешь убить свободу, которую ты создал. Ты считаешь себя великим политиком, потому что тебе удалось разрушить самые прочные опоры республики. Таким образом Ришелье достиг власти, залив эшафоты кровью всех врагов своих планов". Быть может, он хотел отойти в сторону, чтобы заставить умолкнуть эти обвинения?

Но всё тщетно. За границей министерские кабинеты считают его сильным человеком Конвента, аналогом короля "Франции и Наварры". Робеспьер делает вид, что это его забавляет. Тем не менее, он знает, что для образа не остаётся без последствий, когда им завладевает пресса, такая враждебная, как "Курье де л'Ёроп" ("Европейский курьер), издаваемый в Бельгии, который со злорадством называет армии Республики "солдатами Робеспьера". В Париже лесть некоторых журналистов столь же нестерпима для него; как мог "Монитёр юниверсель" ("Универсальный вестник") опубликовать, возмущается он, по поводу одного из его недавних выступлений: "Каждое слово оратора стоит целой фразы, каждая фраза – целой речи, столько смысла и энергии заключается во всём, что он говорит"[325]. Говорить о нём таким образом разве не означает укреплять идею о его предполагаемом всемогуществе? Представление о последнем, на почве известности, подпитывается его ролью на празднике Верховного существа, попытками покушений Адмира и Сесиль Рено, их беспощадным подавлением.

Почти за месяц до 9 термидора, у Якобинцев, Робеспьер беспокоится об этих настойчивых слухах. Его высказывания странным образом предвещают его последнюю речь в Конвенте, за 26 июля (8 термидора): та же серьёзность, то же раздражение из-за "клеветы", то же осознание, что он рискует проиграть битву за образ и за общественное доверие; ставка – его авторитет, его политическая власть, его жизнь. 1 июля (13 мессидора), через два дня после жестокого спора в Комитете, он негодует: "В Париже говорят, что это я организовал Революционный трибунал, что этот Трибунал был создан для уничтожения патриотов и членов Национального конвента; я обрисован как тиран и притеснитель национального представительства. В Лондоне говорят, что во Франции измышляют мнимые убийства для того, чтобы окружить меня военной гвардией. Здесь мне сказали, говоря о Рено [sic][326], что это несомненно любовное дело, и надо думать, что я заставил гильотинировать ее любовника. Вот каким образом оправдывают тиранов, нападая на отдельного патриота, у которого есть только его смелость и его доблесть"[327]. С трибун кто-то кричит: "Робеспьер, за тебя вся Франция!"[328] Он хорошо знает, что это ложь. Сколько людей больше не верит в его добродетель?

Робеспьер сознаёт, что его роль обвинителя вызывает беспокойство, что после изгнания жирондистов и войны "фракций" многие члены Конвента опасаются новых проскрипций. Страх проявился во время дебатов о законе 22 прериаля; с тех пор он охватил некоторых членов правительственных Комитетов. Робеспьера подозревают в том, что он составил списки депутатов, которых нужно послать на гильотину. В июне, в июле он пытается успокоить в отношении политики Комитета и своих собственных шагов. "Итак, поймите, - объясняет он в Якобинском клубе, - что существует лига порочных людей, которые стараются внушить мысль, что Комитет общественного спасения хочет напасть на членов Конвента в целом, а на членов достойных в особенности" (27 июня-9 мессидора); они лгут. Несколько дней спустя он раздражается: "Они посмели распространить в Конвенте мысль, что Революционный трибунал был создан для удушения самого Конвента"[329] (1 июля-13 мессидора). 9-го (21 мессидора) он продолжает: "Хотят унизить и уничтожить Конвент системой террора"[330]. Последнее выражение не ново. Летом 1793 г. Сен-Жюст использовал его, чтобы дискредитировать действия павших жирондистов. На этот раз Робеспьер повторяет его, чтобы представить слухи о чистке как напрасный страх, как маневр, предназначенный для того, чтобы свергнуть революционное правительство. Несколько недель спустя его обвинители ухватятся за это выражение, изменят его смысл и будут упрекать Робеспьера в том, что он возвёл террор в систему, чтобы было легче навязать свою "диктатуру".

В настоящий момент Робеспьер, кажется, облегчает задачу своих хулителей. Как и в напряжённой остановке, предшествовавшей аресту фракций, он разоблачает, он обвиняет. Тальен виновен, утверждает он в Конвенте, он "один из тех, кто беспрестанно с ужасом и во всеуслышание говорит о гильотине, как о вещи, смотрящей на них, чтобы унизить, и чтобы встревожить Национальный конвент" (12 июня-24 прериаля). В Якобинском клубе он заходит дальше: Дюбуа-Крансе виновен; он был мягок с лионскими "заговорщиками" (11 июля-23 мессидора). Фуше виновен; он преследовал лионских патриотов, а затем он стал "главой заговора"; быть может, Робеспьер также видит в нём дехристианизатора Ньевры