Читаем без скачивания В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Daddy, dears! Войне скоро конец. Поверь мне…

18 апреля Дивизион Мазовецких земель № 303 начал свои воздушные бои. Рысь был штурманом одного из ланкастеров. Последнее сохранившееся письмо домой он написал месяц спустя — 17 мая:

Как вы знаете из газет, это был месяц сильнейших авиационных налетов за всю историю. Каждую ночь мы побивали рекорд предыдущей, сбрасывая астрономическое число бомб. Должен признаться, удовольствие, когда внизу полыхает немецкий город, — безумное. Хочется вам об этом написать поподробнее, да не могу — нельзя. Во всяком случае, впечатления так необычны, картина столь нереальна и фантастична, что по временам кажется, будто это — огромный театр сумасшедших, и человек с удивлением спрашивает себя самого: а что, собственно говоря, здесь делаю я? В работу эту я втянулся, и пока у меня одни из лучших результатов во всем дивизионе — за два последних вылета меня наградили «Exceptionalz good». Я тут числюсь на одном из первых мест среди лучших штурманов. Экипажу меня отличный. Оборонительные силы слабеют и себя исчерпывают по мере того, как силы нашего наступления прибывают. Я уверен, что еще немного, и наше превосходство в небе будет повсеместным — как их в сентябре 1939-го. Вот тогда и закончится война. Из известных вам целей, о которых читали, наверное, в газетах, я побывал над Кологной, Дюссельдорфом, Карлсруэ. Будучи в Лондоне, получил обе посылки, за что вам очень благодарен. При случае не забудьте про легкие кальсоны, поскольку все сносил, остались одни толстые…

В ту майскую ночь в небе, на высоте пяти тысяч метров, бушевала страшная снежная буря. Дивизион ланкастеров возвращался из полета на Дортмунд. Над Фризийскими островами бомбардировщик Рыся оказался под обстрелом немецких зениток. После нескольких попаданий отказал двигатель. У экипажа оставался выбор: совершить посадку, но попасть в плен, или дотянуть до Англии. Верх взяло второе решение. Рысь вел самолет вслепую, поскольку навигационные приборы вышли из строя. Покружившись над аэродромом, зашли прямо на runway[93], и уже когда выпустили шасси, из строя вышел второй двигатель. Машину подбросило. Как Рысь ни старался, удержать машину ему не удалось, и они рухнули на бойницу. Самолет развалился пополам. Через минуту раздался взрыв. Четверо успели выскочить и остались в живых. Трое сгорели. В том числе и Рысь, который к тому же еще, по-видимому, пытался спасти документы самолета.

Официальное сообщение RAF — ROYAL AIR FORCES[94] гласило: «F/Sgt Richard Bychowski killed in action May 22, 1944»[95]. Рыся похоронили на кладбище польских летчиков в Ньюарке под Лондоном вместе с двумя его коллегами из экипажа. Над его могилой прочитал молитву полковой раввин польских войск. Честь отдал и участвовавший в церемонии похорон войсковой католический священник.

Представительством польских евреев в Нью-Йорк Густаву Быховскому было отправлено письмо с выражением соболезнования:

Уважаемый господин профессор!

Мы глубоко скорбим по случаю гибели Вашего сына б. [блаженной] п. [памяти] Рышарда Яна Быховского, который пал смертью летчика. И выражаем Вам наше искреннее сочувствие.

Смерть Вашего сына, бесстрашного героя-летчика польской армии, который на небесных просторах вел бой с врагом человечества, цивилизации, с палачами нашего страдающего Народа, — облачает в траур все польское еврейство. Память о нем в истории нашего народа сохранит его светлое имя рядом с именами тех героев-сыновей польских евреев, кто с оружием в руках выступил против наших поработителей и отомстил за смерть невинных мучеников.

В Вашем сыне, благородном воине, воплотилось все самое лучшее в польском еврействе: любовь к свободе, самоотверженность, честь, героизм. Он отдал свою молодую жизнь за освобождение человечества, Польши и польских евреев из ярма рабства, за святые права демократии.

Пусть сознание исполненной им великой миссии и высоты его героических поступков принесет облегчение Вашему безмерно страдающему отцовскому сердцу.

Эпилог

Бабушка и мать в Варшаву уже не вернулись. До конца жизни так и остались в Кракове, в Доме писателей, где пришлось опять налаживать быт. И, будто Феникс из пепла, также заново возникло издательство Мортковича, правда, всего на несколько лет. Но успели выйти в серии «Под знаком поэтов» серенький и пока еще дешевенький томик стихов «Мертвая погода» Леопольда Стаффа и «Век поражений» Антони Слонимского, несколько книг для детей, почтовые открытки из серии «Польская живопись», напечатанные по уцелевшим клише, были и другие книги. А потом власти Народной Польши начали топить частное предпринимательство, и фирму ликвидировали. Вот тогда бабушка обратилась к переводам, а мать стала писать.

После войны. Ханна Морткович-Ольчак и Янина Морткович в Кракове

В устроенной по-коммунальному квартире на Крупничей в очередной раз возрождался дом. На стены, вместо оригинальных картин, повесили репродукции. К бездарной мебели, полученной от Союза писателей из какой-то немецкой гостиницы, прибавилась пара бидермейеров, приобретенных в комиссионном магазине у сребристоволосой Зоси Крудовской. На полках с изданиями Мортковича, выкупавшимися в антиквариатах, встало любимое бабушкой кобальтовое стекло. Не легко было в неуютных комнатах воссоздавать атмосферу изысканного эстетства, столь характерную для внутреннего убранства довоенного времени. И, однако же, удавалось.

Старые и новые знакомые летели к этому дому, точно мухи на мед. Он был открыт для всех, и каждый, в зависимости от потребностей, получал искомое: кого выслушают и накормят, кого утешат и развеселят, а понадобится — деньгами снабдят. Люди, еще не пришедшие в себя от ужасов войны, но уже втянутые в безумие новой системы, именно тут, где проживали две одинокие женщины, ощущали себя в безопасности, здесь царило бескорыстное внимание, а главное — отстраненное отношение к действительности и всегда, по выражению бабки, беседа «на уровне» — без всяких жалоб.

Не знаю, откуда у них бралось на все это время. Обе много работали, при этом не пропускали театральные премьеры, выставки, музеи, кино. Читали новые издания и литературные журналы, вели живую светскую жизнь, устраивали скромные ужины для друзей. Регулярно бывали в парикмахерской, у маникюрши, портных — их посещение считалось настолько обязательным, что даже болезнь не освобождала от этого. Но что импонирует мне сегодня больше всего, вели огромную переписку с друзьями, которых все прибывало, но прежде всего — с рассеянной по всему миру родней. Дня не проходило без письма из Парижа, Нью-Йорка, Варшавы. И на них отправлялись подробные ответы из Кракова.