Читаем без скачивания Прага - Артур Филлипс

— Да, но, если быть совсем точной, мы встречались летом в «А Хазам», — поправляет ее Ники с явной затаенной досадой.

— Да? — Джон видит, что Эмили на миг смущается. — А, да, конечно. Помню. — Джон благодарен Эмили за ее стремление всем облегчить жизнь.

Повисает молчание, потом Габор просит Ники показать, что у нее в папке, и она тянет из черных бумажных корочек какой-то фотоколлаж.

— Называется «Мир», — говорит она, передавая фотографию Эмили. Та держит снимок, пока двое мужчин склоняются рассмотреть.

Семья из четырех человек на пикнике в парке. Расселись на небесно-голубом одеяле под голубым одеялом неба, вокруг корзинки с лоснящейся едой: улыбающиеся мать и отец, улыбающаяся девочка и младший улыбающийся мальчик. Улыбаются все. Мать с улыбкой распаковывает еду. Мальчик с голодной улыбкой смотрит на угощенье. Отец, улыбаясь, держит руку у матери на плече. Девочка, одетая в девчачье платьице, лежит на животе, подперев ладонями улыбающееся лицо и болтая голыми ногами. У матери не хватает одного зуба. У мальчика течет слюна из дальнего уголка рта и сочится кровь из повернутого к зрителю уха; его рыжие брючки фантазийно грязны Отец смотрит голодными глазами не на еду; проследим за его взглядом: он голодными глазами смотрит на что-то другое. У девочки на каждой босой подошве наклеено по три параллельных полоски лейкопластыря. За деревом, наполовину скрытый, голый, не считая плаща, фетровой шляпы и солнечных очков, сидит на корточках мужчина и, испражняясь, фотографирует семью из своего тайного наблюдательного пункта.

— Предполагается, что это ты, Джонни, — быстро и негромко объясняет Ники, чтобы не разглашать очевидное.

Из верхнего левого угла в картину движутся насекомые — «сезон саранчи», поясняет Ники; немногочисленный, но плотный отряд предполагает огромную стаю, что трещит уже здесь, прямо за краем снимка Наконец, далеко на заднем плане лодка в парковом пруду и в ней — нетвердо стоящая фигура. Фигура — неясно какого пола на таком расстоянии, — поднимает над головой весло; поймана в замахе, в следующий миг огреет кого-то или что-то в лодке или в воде.

— Вообще-то это такое большое «Иди на хуй!» моему папе, — небрежно бросает Ники и добавляет: — А по правде, любому, кто пытается мною владеть.

— Это совершенно отвратительно, как ты, наверное, и замышляла, — слегка резонерствует Эмили. Передает фото Джону, — У тебя, очевидно, очень живое воображение, — язвит она.

Джон теряется. У него, как всегда, нет ни малейшего понятия, что сказать про очередное загадочное творение Ники, и он подозревает, что упоминанием тех, кто ею владеет, она хочет на что-то намекнуть ему, но Эмили излучает вражду, это несомненно. Он никогда не видел, чтобы две женщины так быстро возненавидели друг друга, и не смеет позволить себе верить тому, чему отчаянно хочет поверить. Ему приходится кусать губы, чтобы не заговорить; наконец-то он получил над ней власть.

— Так за что твой отец заслужил большое… ну, вот это? — спрашивает Эмили, почтенная матрона, втянутая в неминуемый разговор с ломящейся в двери проституткой.

— Как мило, — мурлычет Ники. — Не можешь сказать «на хуй». Охуенно мило. Самая охуенно прелестная штука, что я слышала за последние хуй знает сколько времени. У меня, нахуй, в глазах туманится, я хуею.

— Извини. Наверное, тебе это смешно. Но меня не учили все время сквернословить.

— Сквернословить? Тебя не учили сквернословить? О, Иисусе ебучий, какой восторг. Джонни, где ты откопал этого ангела? Ладно, не важно. Мой папочка заслужил большое ну вот это обычной скучной ерундой: пьянство, эмоциональная и физическая жестокость, инцест, ля-ля-ля…

— Да, у тебя, очевидно, была тяжелая жизнь, — говорит Эмили самым сладким голосом. — Это ужасно грустно. — Джон и Чарлз вертят головами, точно зрители на теннисном матче, переглядываются, дабы увериться, что еще существуют. — С другой стороны, — продолжает Эмили, дерзко, но спокойно устремляясь вперед, хотя лысую голову уже заливает красным, — быть может, он сделал тебя сильнее?

— Сделал меня сильнее? Ты что, ницшеанка чокнутая?

— Я хочу сказать, что, может, твой особый дар, художественный талант, твоя безусловно незаурядная личность, все это родилось из твоего неоднозначного опыта, и отец сделал тебя такой, какая ты есть.

— Что? — Ники начинает подниматься, но Джон хватает ее за руку. — Убери руки, — огрызается она и отдергивает свою, сжимая кулак. Но все же садится, только с ее губ на блузу Эмили летит маленькая звездочка слюны. — Так это он меня сделал? Иди ты на хуй, деревенщина. Меня сделала я. Ты хоть можешь понять, что это значит, милашка? Меня сделала я. МЕНЯ. СДЕЛАЛА. Я. Ладислав не делал ни хрена. Его участие ограничилось спермой, спасибо, блядь, большое.

Чем больше ярится Ники, тем спокойнее становится Эмили, и Джону кажется, он видит блеск удовольствия в ее неожиданной издевательской власти над разъяренной художницей.

— Ну, так кто идет ужинать? — спрашивает Чарлз.

— Нет, я иду домой. На хуй. — Ники поднимается и собирает вещи. — Ты знаешь, где меня найти, когда зачешется, — это Джону, стоя прямо за его спиной. — Она наклоняется и целует его вниз головой, крепко, пусть по необходимости неуклюже. Отстраняется; нитка слюны отзвуком поцелуя соединяет их рты. Она шепчет что-то едкое и липкое в его повернутое к окну ухо, потом обращается к остальным: — Чарли, как-нибудь увидимся. Пока-пока, сестра Мария-Катарина.

Ники уходит в молчании, Чарлзов смешок его оттеняет.

Составленное Джоном трио выходит в прохладную темноту площади Вёрёшмарти, срезает путь мимо заросшего строительными лесами «Кемпински» на площадь Деак, идет по проспекту Андраши, соображая, где поесть. Мысли Джона ерошатся и спутываются на ветру: холодные намеренные провокации Эмили, Ники, шепчущая ядовитое благопожелание: «Выкинь этого деревенского дайка и приходи вечером ко мне». Он наслаждался зрелищем двух женщин, сцепившихся из-за него, и радовался, наблюдая, как наблюдает за этим Чарлз. Но в своем боевом спокойствии Эмили как будто упрекала его в неискренности: как может он быть с той, кто во всем столь непохожа на Эмили? Шагая, Эмили хранит это давящее обвинительное молчание (если не считать ее разговора с Чарлзом). Они изучают меню на ржавом металлическом штендере перед рестораном, и Чарлз бракует заведение. Очевидно, Эмили думает, что Ники напала на нее из ревности, или это Джон ее подучил, пригласив Эмили специально, чтобы она угодила в эту детскую засаду. (И вот они, как ни в чем не бывало, идут по Андраши, выбирая ресторан.) Но Эмили сражалась; она ревнует. И как великолепно она смотрелась рядом с Ники: активная, холодная, невозмутимая, точная, а Ники суетилась — колючий шар зазубренных вросших страхов и неуправляемых влечений. Сегодня Эмили рискнула быть открытой, сражаясь за него, наклонила свое сердце ровно настолько, чтобы оно отразило свет. Сказала, сколько могла, чтобы дать ему понять: она готова быть с ним. (Эмили с Чарлзом смеются над чем-то в обреченной и пыльной витрине магазина.)

Увертюра первых дождевых капель барабанит по тротуару, и следом нестройно, неуклюже проламывается сквозь облака весь оркестр. Чарлз кричит что-то о неприкосновенности наутюженных складок и ныряет в ближайший ресторан. Эмили двигается за ним, но едва Чарлз исчезает в тускло светящемся дверном проеме, Джон ловит ее за руку, и вдвоем они останавливаются наполовину в свете уличного фонаря и целиком под сыплющимся холодом.

— Что ты делаешь? — Эмили перекрикивает шум ливня, и Джон видит половину ее лица в тени, половину в капающем свете, и понимает, зачем она сейчас такая. Джон кладет ладони на ее холодные мокрые щеки и целует. — Что ты делаешь? — повторяет она (с той же громкостью, но с новыми акцентами) и отталкивает его: вторая женщина за пятнадцать минут.

— Ты меня запутала, — констатирует Джон.

— Похоже.

— Но так больше не должно быть. Кажется, ты попалась…

Она кивает.

— Давай войдем и поедим чего-нибудь, — заканчивает она за него.

— Идем ко мне, — говорит Джон и берет Эмили за руку. — Ко мне домой, я знаю, что ты…

— Что? Джон. Хватит. Пожалуйста.

Но ее рука лежит в его руке, и это что-нибудь да значит.

— Нет, — возражает он. — Сейчас я говорю. Послушай. Я никогда и ни в чем не был так серьезен. Пожалуйста, поверь мне. — Она отнимает руку, что-то говорит — за плеском дождя по сияющему тротуару не разобрать, — поворачивается к ресторану, и Джон понимает, что настал момент, которого мужчина ждет всю жизнь. — Эмили, погоди. Я что-то скажу. Что, если я скажу тебе, что знаю? Давным-давно знаю. Я журналист. Я всему миру мог рассказать, кто ты на самом деле, но я не стал. Я тебя понимаю.