Читаем без скачивания Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Один д’Эон, который тоже счел своим долгом обревизовать армию Апраксина, дал о ней другой отзыв. Он нашел в ней «могучих великанов и старых вояк» и был убежден, что, «если бы у этих молодцов были хорошие командиры, они разнесли бы в пух и прах немало пруссаков». Он встретился у русского главнокомандующего с войсковым доктором, «большим и толстым человеком, способным съесть за завтраком до пятисот устриц», и вывел из этого заключение, что при таком враче будущие противники Фридриха могли бы смело обойтись без госпиталей. Однако д’Эон тоже сделал оговорку относительно высшего начальства русской армии.

Большинство русских историков идет в разрез с тем приговором, который был единогласно вынесен современниками относительно боевой тактики русских в семилетнюю войну. Вовсе не подражая туркам в построении войска во время сражении, как это утверждал один военный писатель,[611] русская армия, – говорят они, – следовала, напротив, самым ученым тактическим приемам, существовавшим в то время, и в некоторых отношениях даже опередила их.[612] Я не имею достаточно авторитета, чтобы высказаться категорически в этом споре. Но думаю, что по тем фактам, которые я постараюсь изложить во всей их простоте, можно будет судить, кто в нем прав. Я не буду также касаться другого вопроса, вызвавшего не менее разногласий, а именно о распущенности солдат Апраксина и зверстве и варварстве, проявленных ими на прусской территории. «Война всегда жестока», – сказал еще недавно один монарх. Болотов с негодованием говорит в своих «Записках» о том, как прусских крестьян вешали без суда и отрубали им пальцы правой руки, если находили при них оружие. Казаки и калмыки, принимавшие участие в завоевании Восточной Пруссии, не могли, конечно, служить образцом гуманности. И герой русских легенд, Краснощеков, которого английский посланник Финч еще в 1741 году сравнивал с пресловутым «Black Beard the pirate», тоже не отличался вероятно на войне кротостью и сдержанностью в проявлении своих чувств. Он был теперь уже семидесятилетний старик, израненный с головы до ног, огрубевший и дикий; но входило ли в его привычки проламывать череп пленным, «чтобы рука не ослабла», и в принципы – «уничтожать дичь, избивая детенышей», т. е. женщин и детей,[613] я не берусь ни утверждать, ни отрицать. Предание приписывало этому казацкому атаману не один подвиг, которого он в действительности не совершал, как например взятие Берлина и похищение «пруссачки», не то жены, не то дочери Фридриха. В этом вопросе я тоже предоставляю слово фактам. Негодование Болотова не может, впрочем, служить против русских укоризной. В одну из последних войн мы еще очень недавно были свидетелями насилий, которые со стороны действующих армий, их совершавших, не вызывали ни жалости, ни великодушного гнева.

Но самые решительные защитники русской армии, сражавшейся в 1757 году с Фридрихом, признают, что в ее устройстве был один основной недостаток ее – интендантская часть была поставлена из рук вон плохо. Вполне соглашаясь с этим, я привожу еще одну подробность, указанную Болотовым, которая окончательно выяснит вам нравственное состояние двух враждебных лагерей в ту минуту, когда они готовились сразиться. Перед тем как сделать первый выстрел в битве при Гросс-Эгерсдорфе, Болотов только тут заметил, что у его ружья нет курка!

Но и несмотря на то, что на русских, особенно в начале войны, нередко нападал панически страх, и даже храбрецы среди них дрожали перед пруссаками, – их армия не состояла из трусов. Они доказали это на деле. Обученные, вооруженные и одетые на европейский лад, подчиненные по преимуществу офицерам немцам, они вместе со старыми ветеранами Миниха, принимавшие участие в походе, по внешнему виду мало отличались от западных образцов. Русские войска того времени, с их тяжелыми сапогами и меховыми папахами, несравненно более уклонились от общеевропейского типа солдата. Просмотрите в интересной книге Рамбо («Russes et Prusiens») гравюры, изображающие военные силуэты из лагерей Апраксина или Салтыкова: разве только какой-нибудь уральский казак напоминает среди них варварский Восток. А гренадеры, драгуны, стрелки кажутся одетыми во французский мундир времен Людовика XV. Под этим мундиром душа у русских солдат была, правда, иная. Но, не умея скрыть от неприятеля своих слабых сторон, они обнаружили зато неожиданно и свою силу, которая совершенно сбила с толку их судей и спутала все расчеты их врагов. Готовясь вступить в бой с противником, который – они это знали – всегда и над всеми одерживал до сих пор верх и был окружен в их суеверных глазах ореолом чего-то легендарного; находясь под впечатлением неприятных случайностей, вроде той, что обезоружила Болотова; недостаточно организованные и плохо управляемые, они сами этой силы как будто не подозревали и только на деле могли ее познать. И вскоре им для этого представился случай.

Когда Фридрих убедился, наконец, в твердом намерении русских занять Восточную Пруссию, он мог выставить против них только двадцать восемь тысяч человек, из которых восемь тысяч было гарнизонного войска. Страшное поражение, понесенное им только что при Колине (18 июня 1757 года), победа французов при Гастенбеке (26 июня 1757 года), вступление в кампанию шведов значительно сократили его силы. Русская же армия, которая 7 и 8 августа перешла через Прегель и двинулась к Кенигсбергу, на бумаге в пять раз превосходила численностью прусский отряд, а в действительности равнялась приблизительно семидесяти одной тысяче человек.[614] Разница в силах была громадная, но, при известных взглядах Фридриха, это не мешало ему быть уверенным в победе. Левальдт не решился однако привести в исполнение план короля. Он ограничился тем, что прикрыл Кенигсберг и укрепился впереди Велау, вблизи исторического поля сражения к северу от Тильзита и к югу от Эйлау и Фридланда, памятных всем по походам другой великой армии. Прусский генерал остановился при слиянии Прегеля и Аллы на перекрестке дорог, которые из Тильзита и из Ковно шли к столице Восточной Пруссии. Апраксин видимо намеревался или сбить его с этой позиции, или обойти, и обе армии в течение нескольких дней стояли неподвижно, невидимые одна другой и отделенные с прусской стороны Норкиттенским, а с русской – Гросс-Эгерсдорфским лесом. Деревня Гросс-Эгерсдорф лежит посреди небольшой равнины, сжатой между двумя лесами и словно нарочно созданной для битвы. Поле здесь довольно ровное, но топкое и неудобное для передвижения конницы и артиллерии и слишком узкое для того, чтобы русская армия могла развернуться на нем со своим гигантским обозом.

18 августа, видя, что он заперт между Прегелем и Ауксиной и чувствуя недостаток в фураже, Апраксин отдал приказ двинуться на Алленбург. Он хотел обойти неприятеля. И утром 19 августа русские войска вошли в Гросс-Эгерсдофский лес по узким и почти непроходимым дорогам, на которых выстроиться было невозможно. Проведя ночь под ружьем, русские на рассвете хотели двинуться в путь, когда впереди первых колонн трубач прусской армии, уже вышедшей из Норкиттенского леса и построенной в боевой порядок, неожиданно заиграл в атаку. Получив точные сведения от своих разведчиков, Левальдт, оправдывая доверие своего государя, застал Апраксина врасплох во время сложного и опасного маневра русской армии.[615]

«Боже мой! Какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! – пишет Болотов. – Какой поднялся вопль, какой шум и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: „Сюда! Сюда! артиллерию!“ В другом месте кричали: „Конницу, конницу скорей сюда посылайте!“ Инде кричали: „Обозы, прочь! Прочь! Назад! Назад! Назад!“

Легко себе представить какое впечатление должна была произвести на беспорядочную толпу русских правильная атака прусского генерала и залпы его артиллерии. В несколько минут Нарвский и 2-й Гренадерский полки были перебиты наполовину. Генерал Зыбин был убит, генерал Лопухин, смертельно раненый, попал в руки пруссаков. Русские дрогнули и были отброшены к лесу. Казалось, это было полное поражение и разгром русской армии, которые предсказывал Фридрих.

Но нет! В эту минуту случилось то, что не раз повторялось впоследствии в истории будущих войн с народом Петра Великого. Через лес, по болотам, считавшимся непроходимыми, примчался новый русский полк, 3-й Новгородский, и ударил в штыки. Откуда он явился? Никто не мог этого сказать. Его вел молодой Румянцев, но, согласно преданию, новгородцы по собственному желанию ринулись в бой. А вслед за ними появилось еще четыре полка, тоже остававшихся в арьергарде. Кто приказал им выступить? Только не Апраксин, – это известно достоверно. Потеряв голову и обезумев от страха, он вовсе перестал распоряжаться сражением. Когда впоследствии маршалу Кейту доложили о том, что под русским главнокомандующим была ранена лошадь, старик[616] возразил на это: «Да, его собственными шпорами, конечно». Но принадлежала ли Румянцеву инициатива этого ответственного шага или, как это предполагали другие, сами солдаты его полка и четырех остальных, услыша перестрелку и отчаянные крики погибавших товарищей, бросились исполнять завет Петра Великого: «Товарища выручай», – во всяком случае, результата этого нападения был блестящий. Забыв свой ужас перед пруссаками, русские ударили на них с такою стремительностью и жаром, что под их яростным натиском Левальдт еще до Наполеона испытал на себе, какую громадную силу представляет беспорядочная человеческая толпа, когда она повинуется чувству, более могучему, чем соображения военного искусства, и более глубокому, чем страх смерти. Левальдт в свою очередь слишком растянул свой фронт и, поддаваясь численности врага, был принужден скомандовать отступление. Он причинил неприятелю громадный урон, по русским донесениям, в два раза превосходивший его собственные потери, но не только оставил в руках русских поле сражения, а открыл им и дорогу на Кенигсберг.[617]