Читаем без скачивания Собрание сочинений в трех томах. Том 2. - Гавриил Троепольский

Четверть века я знаю колхозы Острогожского района. Перед глазами иной раз встает начало колхозной жизни со всеми сомнениями колхозника, иногда с прямым недоверием посматривающего на хату правления или весьма снисходительно говорящего юнцу агроному ходящую здесь поговорку: «В мае лужи — агроном не нужен». Но чаще всплывают в памяти живые или уже ушедшие в мир иной друзья — колхозники, трактористы, первые комбайнеры и первые председатели, все те, что отдали лучшие годы жизни колхозу с первого дня его основания: получали они два килограмма зерна на трудодень — работали, получали двести граммов — работали, ничего не получали — все равно работали. Это были люди с огромной верой в будущее коллективного хозяйства; трудности государственные они принимали за свои личные. Они искали ошибки и недостатки только в своих собственных делах и говорили о них, не стесняясь в выражениях.

И это тоже история колхозов, история человеческих отношений нового общества, история становления нового человека. Ведь никто же не знал, как практически надо строить социализм! Знали одно: строить обязательно и неизбежно. Из старой России надо было сразу перешагнуть в новую Россию, от рукояток сохи перейти к баранке трактора и управлять им, пока не снимая лаптей. Люди, утверждающие, что это было просто, легко, всегда радостно и весело, ничего не увидели, ничего не смыслят или не хотят осмыслить происшедшее и происходящее. Впрочем, в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было. А ведь когда-то чертовски было трудно колхознику и председателю колхоза.

…Я спешу записать эти строки, потому что вспоминаю. И боюсь забыть.

В 1932 году, весной, получив план сева, я обошел закрепленные за мной поля колхоза имени Сталина Григорьевского сельсовета. Ни одной борозды зяби! Прежде чем посеять, надо было вспахать и заборонить. Чем? В распоряжении был один трактор (три «ХТЗ» на три колхоза!) и десятка два лошадей. Если все пахать, то… Тут же на поле высчитал: если все пахать, то сеять придется до июля, то есть до начала уборки ржи. Это все равно что не сеять половины весеннего клина. Недосев! Страшное для агронома слово, жуткое для колхозника. Решение пришло такое, какое могло прийти только в двадцать шесть лет: не пахать! Все, что можно, не пахать. Поля из-под картофеля, подсолнечника, чечевицы, бахчи не трогать плугом, а прямо сеять после боронования без лишних разговоров. Это было вопиющим нарушением всяких агротехнических инструкций того времени, наполненных словами «запретить», «предупредить», «пресечь попытки», «строго наказывать вплоть до отдачи под суд» и тому подобное. (Печальной памяти «централизованная агротехника» взяла свои истоки из тех лет.) Помню, сеяли — спешили, боялись, как бы начальство не наехало из района. Посеяли во влажную почву. Были дожди. Потом отличные всходы. И затем… «возбудить материал» на агронома за грубое и самовольное нарушение агротехники. Но самое интересное заключалось в том, что урожайность-то в колхозе имени Сталина оказалась самой высокой — тринадцать центнеров вкруговую. Высокий для того года урожай. (В среднем по району семь центнеров зерновых с гектара.) Никакого суда, конечно, не было.

Помню все: пахать было не на чем и нечем.

И еще помню, как в голодном тысяча девятьсот тридцать третьем году стояла у порога правления колхозница и сквозь слезы говорила тихо, просяще и, казалось, безнадежно:

— Как же быть-то? Их пятеро… Корова упала… Как мне без мужика-то? Хлеба! — И она протягивала руки ко мне, агроному, приехавшему случайно «в чужой» колхоз, не закрепленный за мной.

Она, может быть, была готова говорить об этом каждому встречному… Мне не забыть ни ее слез, ни ее безвременных морщин. А вечером началось заседание правления. Оно шло до утра: распределяли остатки хлеба, в том числе и… семена. Все до единого килограмма. Не знаю, что бы могло случиться, если бы государство не оказало тогда помощи хлебом и семенами.

Все это было.

А потом пошли то благоприятные, то засушливые годы, пошла ломка полей, вводили и тут же низвергали севообороты, чуть ли не ежегодно землеустраивали колхозы и перевыбирали председателей. Потом стали заводить кое-где пришлых председателей (из того же района), которые, по всем предположениям, не могут «идти в поводу у отсталой массы».

Что скрывать! Хлеб шел со скрипом, не говоря о мясе, молоке и масле. А все-таки хлеб шел. Все больше и больше появлялось новых машин. Все больше и больше появлялось новых людей, несмотря на то, что много способной молодежи уходило из села.

Но мои старые друзья никуда не уходили. Они верили и работали. Великую веру коммуниста надо было иметь, чтобы не только идти самому, но и вести за собой людей тогда, когда в сельском хозяйстве было очень трудно. Очень.

Я знаю многих и многих таких людей. И счастлив, что жил с ними до старости.

Самые интересные из такой вереницы, оставшейся в памяти, — это рядовые труженики да бессменные председатели колхозов — местные и двадцатипятитысячники, многолетний труд которых есть сама живая новая история. Жизнь таких председателей прошла от лозунга «Засеем весь яровой клин!» до лозунга «Догоним Америку!». Менялись руководители в колхозах, менялись секретари райкомов и председатели райисполкомов; многие из них уходили из-за малодушия, некоторых «уходили» по собственному желанию, а бессменные стояли, как столпы. Прочный народ — бессменные, крепчайший у них корень. Сила их в огромной вере.

И ехал-то я сюда, в Острогожский район, затем, чтобы увидеть их, бессменных, послушать, посмотреть, что же они тут наделали за последние годы, остались ли их колхозы передовыми и теперь. Но только перед этим мне захотелось вновь постоять на высоком историческом обрыве и окинуть взором заселенную добрыми людьми большую долину, которая вся вместе называется колхоз «Россия», посмотреть на этот кусочек новой России.

В старых местах вспомнились старые, давние дела, вспомнились старые друзья.

2. Почему?

Николая Андреевича Бояркина в районе знают все. И я ворошу память: где и при каких обстоятельствах встретил его первый раз? Постепенно вспоминаю: он в тот час выступал на совете МТС.

— Принципилярно я с такой расстановкой тракторов не согласен, — сказал он в своей речи. И доказал.

Так с этим словом «принципилярно» он и засел у меня в памяти. Только не вспомню, в каком это было году. Давно это было — мы с ним были еще совсем молоды.

И еще всплыло в памяти, как с экскурсией председателей колхозов мы обходили поля госсортоучастка. Я старался объяснять и доказывать, отвечал на множество вопросов. Бояркин сначала слушал. Потом стал «придираться»:

— А чего же это у тебя нету яровизированной пшеницы-то?

В уголке губ у него мелькала этакая усмешка. Он даже подморгнул мне незаметно для прочих. То была тонкая шутка: яровизированная была, но… она как-то не очень у нас удалась.

После он пристал с вопросами. Ему надо было знать все, что можно взять для своего колхоза. И прямо-таки требовал:

— Ты должон знать, что мне делать на меловых землях. Заставляют пахать только глубоко. И сеять там яровую пшеницу. Ну спашу на двадцать пять сантиметров, ну выверну мел наружу, потом-то что будет? Убить меня тогда мало. Это неправильно. Я так считаю.

Он стоял передо мной молодой, энергичный, кряжистый, всегда откровенный, прямой, с беспокойным сердцем; стоял человек, на плечи которого легла большая ноша, казалось, не по его силам. На нем была ситцевая косоворотка с расстегнутой верхней пуговицей, а рука, привыкшая к рукоятке сохи или плуга, но нисколько не к письму, слишком часто устанавливала на место новый картуз. Было ему тогда двадцать четыре года, выглядел он юношей. В тот день он сказал неожиданно и грустно:

— Два года подряд засуха. Ежли не дам на трудодни, то… — Он помотал головой и добавил; — Табак дело. А меня заставляют и семена вывозить… Чтоб с семенного участка — и прямо на ссыпку. Неправильно! Это совсем неправильно. Я выполню хлебозаготовку, выполню, но зачем мне мешать?

Юноша думал о людях, о государстве.

Как это было давно! И как это было все-таки недавно!

В двадцать два года он — бригадир. В двадцать три — беспартийный председатель колхоза «Сталинская пятилетка». В тридцать семь лет — председатель укрупненного колхоза имени Дзержинского уже с пятилетним партийным стажем. В сорок три года — председатель еще более крупного колхоза «Россия». Такой путь прошел этот самый юноша в косоворотке, с «дипломом» сельской начальной школы, такова кривая его роста. Только пусть читатель не подумает, что Николай Андреевич скакал из колхоза в колхоз для укрепления, на манер некоторых: все перечисленные на его кривой колхозы — это… один и тот же колхоз, но с разными названиями; просто Николай Андреевич захватил все бывшие одиннадцать колхозиков не сходя с места. Отлучался он из села Ольшана только тогда, когда с запада нагрянули черные тучи со зловещей свастикой. Уходил он старым шляхом, через могучий обрыв древней крепости, и пришел обратно той же дорогой. И принес с собой две раны… Вся остальная жизнь — здесь, в родном селе, в родном колхозе. Вся жизнь! Без остатка. Он и разговаривает с оттенком особого, ольшанского, диалекта, но это не имеет никакого значения.