Читаем без скачивания Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так было или не так? — спросил Кручинин.
Подгородецкий не ответил, полез в карман за папиросами.
— Разрешите закурить?
— Ладно уж, курите, — сказал Кручинин. — И читайте сами.
Вот что было написано дальше:
«Как сообщила мне Тамара, они с мужем не думали, что удар, нанесенный приезжему, опасен для жизни или вообще мог привести к серьезной травме. Они подумали, что повреждена одежда и больше ничего, так как пострадавший, послушавшись настойчивых советов Тамары Михайловны поскорее уходить и не заводить драки, сам, без посторонней помощи, оделся и вышел. Тамара Михайловна хотела выбежать за ним, проследить, как будет идти, дать ему денег и поймать такси, потому что был он сильно пьян, и выбежала на площадку, но Геннадий силой заставил ее вернуться, говоря, что она сумасшедшая, кто-то идет по лестнице, увидит, и опять начнется болтовня, будто в квартире Подгородецких гулянки и дебоши. Кроме того, на лестничной площадке и в самой квартире были пятна крови, которые Тамара Михайловна по приказанию мужа замыла, а потом уже они вышли на улицу посмотреть, нет ли где пострадавшего, и как раз наскочили па дружинников, тащивших его в машину. Тамара сообщила мне, что ночью он умер в больнице и она хотела пойти туда, но муж ей запретил, угрожая расправой. Она сообщила мне также, что не спит по ночам, а когда засыпает, ей снятся кошмары, и чувствует себя виноватой в смерти близкого человека, которого даже похоронить по-человечески муж ей не позволил. Я не знала, что посоветовать: снять грех с души, пойти в милицию? Я сказала Тамаре Михайловне, что у меня работа еще на неделю, а потом приеду, буду два дня отдыхать, и мы надумаем, как уговорить мужа во всем сознаться. Она сказала, что или он убьет ее, или она — его, к этому клонится, потому что страдания ее невыносимы. Я успокоила ее, как могла, просила подождать, пока приеду, и уехала, но в Иркутске меня свалил грипп с осложнением на легкие, и я пролежала три недели в железнодорожной клинике…»
Папиросная пачка была смятая, искривленная, Подгородецкий пытался распрямить ее, но не получалось.
— Ознакомились? — спросил Кручинин. — Будем кончать? Или еще поломаемся?
Никак не вытаскивалась папироса из пачки, Подгородецкий рванул ее, пачку, разорвал наискось, посыпался табак, и тогда он стал усердно смахивать его с колен, грести ногой, чтобы ни крошки не осталось на полу — под стол, и думал при этом, думал, думал, морщинистым сделалось лицо.
А что ему было думать? Нечего. Кручинину нужно было думать, а не ему. Ехичев или не Ехичев? Как будто бы и не стоило теперь ломать над этим голову, но в голове засело прочно: обязан сомневаться. Обязан до тех пор, пока не рассеется последнее сомнение. Но он понимал так: выкладывать эти сомнения Подгородецкому сейчас не время. Уцепится за них и снова пойдет путать следствие напропалую. Кого он полоснул ножом? Ехичева? Или его двойника, по воле нелепого случая попавшего в ту же квартиру, но несколько позже? Вздор, подумал Кручинин, сущий вздор; Крупаткина показала твердо: потерпевший был с Подгородецкой в близких отношениях; кто? — значит, Ехичев, а если был еще второй, то непременно его двойник; нет, вздор!
Нет, вздор, подумал он, второго не было, и только с чемоданом — неувязка, не могло быть чемодана у Ехичева, когда пришел к Подгородецким, и денег в кармане тоже не могло быть, Крупаткина это подтвердила.
— Советую кончать, — повторил Кручинин. — Поверьте мне, для вас же будет лучше.
Подгородецкий с трудом поднял голову, папиросы были сплошь измятые, надломленные — переламывались у него в руках.
— Покаюсь, зачтется? — спросил он, отряхая табак с колен и загребая ногой.
— Когда вещь продана, не торгуются, — сказал Кручинин. — А вещь таки продана. Там будет видно.
Подгородецкий чиркнул спичкой, и снова не получилось у него — сломал.
— Продана, да. И кем? За сколько? — проговорил он с ожесточением. — Собственной супругой! За пару копеек! И перепродана другом счастливого детства, гадиной этой, — по спекулятивной цене. — Спички ломались у него одна за другой. — Да не за то обидно! — сжал он, расплющил в руке спичечный коробок. — Вложена душа, вы здраво подметили! Задача была поставлена, не считаясь ни с чем! Я силы бросил, какие были, без исключения: оправдаться! Доказать: вы хитрые, а я хитрее! Всю жизнь, какая была за последний короткий период, исключительно этому посвятил! Встаю с постели — продумываю в уме! Иду на работу — себя же проверяю! Вы мне — так, а я вам — этак! Вы мне — вопросик, а я вам — ответик! Перехитрю, — значит, я выше всех! Перехитрите — и пары копеек не стою! — Стиснув зубы, он вытер глаза рукавом, отвернулся, зажмурившись. — Значит, обмишурился, не сумел, дерьмо собачье, ума не хватило!
— Согласен с вами, — сказал Кручинин. — И то, что ума не хватило, тоже верно. Но не того ума, который вы оплакиваете, а другого… Позвольте-ка запишем. Удар ножом нанесен был вами, это вы признали, а ото всех предыдущих своих показаний отказываетесь как от ложных. Я правильно вас понял?
Теперь-то уж не сломалась спичка, зажглась; неловко, наугад, как слепой, поднес ее Подгородецкий к зажатой в зубах папиросе, прикуривал долго, трудно, причмокивал, трудился — впалые щеки ввалились еще глубже.
— Пишите, — сказал он так безразлично, будто это его не касалось, и прикурил наконец, с жадностью затянулся.
Хотите, мол, пишите, а нет — воля ваша. Он торопился накуриться, словно бы опасаясь, что не успеет — отберут у него папироску, отнимут.
— Из показаний Крупаткиной ясно: ни чемодана, ни денег у потерпевшего, когда он явился к вам, не было, — сказал Кручинин. — Зачем и тут соврали?
— Зачем и тут соврал?
Мешало что-то Подгородецкому сосредоточиться, а он старался, вспоминал с мучительной гримасой на лице. Оп деловой был парень в эту минуту, а память, как на грех, безжалостно подвела его.
— Да так… — припомнил он все же. — На всякий случай… Где больше путаницы, там легче выпутаться. Такая стояла задача, — прибавил он, как бы извиняясь
