Читаем без скачивания Первые. Наброски к портретам (о первых секретарях Краснодарского крайкома ВКП(б), КПСС на Кубани) - Виктор Салошенко

— Знаете, мне приходит в голову такая мысль. Вот сижу я в театре, смотрю хорошо знакомую пьесу, скажем, из классического репертуара. Все мне известно заранее: и ход действия, и реплики актеров, и даже интонации, с которыми они их произносят. И вдруг… Благодаря великолепному мастерству одного из актеров характер его героя поворачивается неожиданно новой гранью. Талант импровизации потрясает…

Нечто подобное я испытал, анализируя дома на отдыхе 14–ю партию матча. В дебютной стадии все началось по давно известным классическим канонам испанской партии: 1. е4 е5. 2. Kf3 Кеб. 3. СЬ5 аб. 4. Са4 Kf5. 5. 0–0 К: е4. 6. d4 Ь5. 7. СЬЗ d5. 8. ‘de Се9. 9. Kbd2 Кс5. 10. СЗ d4. 11. С: еб К: еб. 12. cd Кс: d4… и вдруг, как гром среди ясного неба: 13. Ке4! Не случайно претенденту потребовался почти час, чтобы ответить на этот ход чемпиона. А специалисты справедливо оценили его как оригинальную идею в открытом варианте. Кстати, 13–й ход а4 стал роковым для претендента и счастливым для чемпиона и в 18–й партии. Невольно напрашивается мысль о коварстве цифры «13». Но думается, все‑таки дело не в счастливых или несчастливых числах. На матче в Мерано победила наша всенародная любовь к шахматам, советская шахматная школа и лучший её представитель. Подчеркивая популярность жизненных устремлений чемпиона и претендента, хорошо написал Александр Кикнадзе в статье, опубликованной в «Комсомольской правде» в дни победы Анатолия Карпова: «Счастлив талант, развитый обществом и постав ленный на службу людям. Несчастлив талант, поставленный на службу самому себе. Это закон, который, к счастью, не знает исключений?.

8

Как‑то интереснейшую подробность о Медунове поведала мне Ольга Александровна Огурцова, в те годы студентка факультета романо — германской филологии КГУ, затем преподаватель английского языка в Кубанском госуниверситете, впоследствии она учила иностранных студентов в одном из штатов Америки, работает там и поныне.

Огурцов — фамилия известнейшая на Кубани. Николай Алексеевич Огурцов ведал строительством и эксплуатацией рисовых оросительных систем. Один вид его: сравнительно высокий, поджарый, с волевым благородным лицом, сдержанными манерами, вовсе не характерными для зампредовской, весьма ответственной и суматошной, должности в крайисполкоме, — вид интеллигентного человека вызывал уважение. К тому же уважали его за дела. Недаром он был удостоен звания Героя Социалистического Труда, на лацкане его пиджака по праздникам красовалась Золотая Звезда Героя. К слову, он был ближайшим товарищем, если не другом Медунова и одновременно с ним получал высшую награду Родины, если не изменяет память, в 1973 году.

Так вот, Ольга Александровна была невесткой Николая Алексеевича Огурцова, то есть, замужем за его сыном Борисом, ныне работающим в той же системе, что и его отец, к сожалению, уже ушедший из жизни.

Со слов Ольги Аександровны, из года в год повторялась одна и та же ситуация. Собираясь на празднование очередного Дня победы, Николай Алексеевич говорил невестке:

— Понимаешь, Ольга, ну не могу я надеть боевые награды… Ты ведь знаешь, что у меня есть что надеть, да и положено в честь такого праздника. Дак не могу — я буду с боевыми наградами, а Медунов? Он ведь всегда неловко себя чувствует в подобные дни…

К чему, собственно, я привожу такую любопытную подробность? А вот к чему.

Как‑то, просматривая старые подшивки журналов, я наткнулся на стихотворение, опубликованное в журнале «Москва» № 5 за 1981 год. Это был год, когда Медунов еще пребы вал у власти в крае. Стихотворение называлось «Командир». Вверху стояло неизвестное мне имя сочинителя — Анатолий Богданович. Все прекрасно, но справа от заголовка было набрано посвящение — Сергею Фёдоровичу Медунову.

Естественно, я напрягся.

Как черные деревья, взрывыВставали над горящей степью.Под Вешенской, у синь — обрыва,Бойцы лежали редкой цепью,Один на всю братву окурок,Одна судьба стоит у среза.И желваки на грязных скулахЗастыли, словно из железа.А командир был некурящий.И, вскинув руку с пистолетом,Он прохрипел в огонь знобящий,И цепь за ним шагнула следом.Был беспощаден бой и гулок.В живых лишь командир остался.И горький докурил окурок,Как будто с каждым попрощался.

Я был поражен. Как же соотнести рассказ Ольги Александровны, точнее, Николая Алексеевича Огурцова и посвящение столь «военного» стихотворения Медунову, не имеющему боевых наград?!

Разгадку в наградном деле Медунова внесла одна публикация, в которой проясняется ситуация, почему ветерану войны не вручили боевую и заслуженную награду.

В ней Сергей Фёдорович рассказывает:

— Пик моих личных неприятностей пришелся как раз на тот период. А однажды, по — моему, это было в первых числах мая 1985 года, большую группу ветеранов, в том числе и меня, пригласили в Гагаринский райвоенкомат Москвы для вручения юбилейных медалей в честь сорокалетия Победы. Медали нам вручили, поздравили и велели через два дня прийти, чтобы получить и ордена, которыми в тот период награждались все участники войны.

Ну а во второй раз мне уже ничего не дали, сказав, что якобы был сделан запрос в Генеральный штаб и меня нельзя считать участником войны. «Почему? — спрашиваю. — Вот мое удостоверение войны, выданное по всей форме Ленинским военкоматом города Краснодара. Получено оно мною на законном основании, поскольку Липецкий центр подготовки летчиков фронтовой авиации, где я в годы войны служил штурманом — инструктором бомбардировщика Пе-2, входил в состав действующей армии». Удостоверение тогда забрали, будто для проверки. Так и не вернули. Поэтому последние десять лет я был изгоем по этой части тоже. Пытался писать в Краснодар, в этот самый Ленинский военкомат, где было мое личное военное дело…

— Ну и что — ответили?

— Ответили, что дело мое не могут найти — потеряно. Знаете, не орден нужен, не медаль — чувство обиды горькое душило. Мы ведь в ту военную пору летали день и ночь не за награды, не за почести, не за похвалу. Недели не проходило, чтобы в Липецке не хоронили тогда экипажи. Самолет Пе-2 был «сырой», войдет в пике, так до самой земли и прет. Сколько замечательных ребят тогда погибло, не дойдя до фронта…

Так вот, вернули мне накануне полувека нашей Победы и удостоверение участника войны, и орден Отечественной войны вручили, теплые слова по этому поводу сказали, руку пожали.

Однажды, будучи зампредом крайисполкома, я волею случая оказался в весьма не выгодном для себя положении — по одну сторону на мягком кресле, вмонтированном в пол самолета ЯК-40, находился С. Ф. Медунов, по другую, захватив с собой в дорогу краевые газеты, расположился Г. П. Разумовский.

Самолет, подруливший к воротам депутатского зала местного аэропорта, был необычным. То есть это был типовой самолет, но необычность его заключалась в самой конструкции. Салон был разделен на две части, — первая для небольшого количества рейсовых пассажиров, а вторая часть особая, куда пропустили только нас троих, по сути «принадлежала» персонально Медунову.

Посередине небольшого и уютного салона находился круглый столик, куда и положил пачку газет Разумовский.

Установилось молчание, появилась даже какая‑то напряженность в отношениях, которая и объясняла невыгодность моего положения.

В тот момент, я, находясь в должности, позволяющей практически на равных обсуждать с ними возникающие вопросы, а может просто вести обыденные разговоры, по сути был лишен такой возможности в силу одного объективного обстоятельства — молодости и совсем небольшого опыта зампредовской работы.

Первым молчание нарушил Медунов:

— Как бывший военный штурман, — бодро начал он, — ут верждаю, что погода летная и перелет до Новороссийска пройдет по графику…

Разумовский, оторвав взгляд от пачки газет, в знак согласия кивнул головой.

— Так вот, — обратив свой взор прямо на меня, продолжил Медунов, — тебе поручена ответственная и почетная роль на мероприятиях, посвященных дню освобождения Новороссийска от немецких захватчиков…

— Георгий Петрович, как правильно именуется эта должность?

Разумовский, не задумываясь, ответил: — «Председатель государственной комиссии по открытию памятника скульптора Владимира Ефимовича Цигаля — «Матрос» на девятом километре Новороссийска…»

Медунов высоко поднял указательный палец, почти коснувшись потолка салона, и несколько раз помахал им в знак весомости слов председателя крайисполкома.

Дело, однако, было в другом.

Спустя какое‑то время, когда самолет легко взлетев, набрал высоту, Медунов, полистав за компанию с Разумовским газеты, вдруг мечтательно произнес: