Читаем без скачивания Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Я отнюдь не намерен представить себя воплощением ложной скромности, которая является оборотной стороной все того же раздражающего эгоизма: «взгляните, мол, на меня, я так благороден, что готов признаться в отсутствии благородства». И я не намекаю, что мой пример интересен именно своей необычностью. Напротив, он самый заурядный. Я знаю романиста, который в романах, где реально живет его душа, правдиво и ярко показывает высокую, страстную, одухотворяющую любовь мужчины и женщины и который в личной жизни только подглядывает в замочные скважины, словно жалкий клерк, мечтающий в своих меблированных комнатах о настоящем приключении. Знаю я и другого литератора, который в своих книгах кажется воплощением красоты и силы, а на самом деле сидит дома у камина, заплывший жиром, страдающий одышкой и ворчащий из-за пустяков. И я знаю многих писателей, черпающих в бутылке виски вдохновение для того, чтобы изобразить сурового трезвенника.

Нет, если бы обычный, неискушенный читатель был умным человеком, он боялся бы, как огня, личного знакомства с большей частью своих любимых авторов. И эта сакраментальная тайна нашей профессии, которую я столь легкомысленно раскрываю, объясняет, почему биографии писателей так мучительно скучны, если только, конечно, они не приукрашены.

Обратимся к герою нашей биографии — к Синклеру Льюису.

Безусловно, в личной жизни не было человека более непривлекательного и неприятного, чем он; ему симпатизируют немногие, и то либо из-за стремления к оригинальности, либо потому, что находят его беседу забавной. Что он действительно умеет, так это воспроизводить манеру говорить некоторых легкомысленных и болтливых людей. Он имитирует американского Бэббита, разглагольствующего о своем автомобиле, шведа или янки, говорящего по-немецки, профессора колледжа, вдохновенно читающего лекцию обо всем и ни о чем в частности.

Случайный слушатель может воскликнуть в восторге: «Этот Льюис умеет выразить самую суть человека, а через него — и всей цивилизации!»

Но он явно захваливает Льюиса. Если бы он знал его достаточно хорошо, он бы увидел, что Льюис повторяет все эти шутки по нескольку раз, с детским простодушием тех провинциальных остряков, которые изображены в его «Главной улице». В такие моменты он только упражняется, только делает «заготовки» для очередного характера. Пребывая в подобном «водевильном» состоянии духа, он совершенно возмутительно не считается с тем, что другим из собравшейся компании тоже хочется хоть изредка вставить словечко. Он ошеломляет их, сбивает с толку, буквально топит в потоке своих комических словоизвержений. Только так, очевидно, он способен произвести на них впечатление. Но что касается глубокой научной дискуссии, изящного и тонкого светского разговора, серьезного, профессионального обсуждения проблем искусства, в том числе и проблем, связанных с созданием и его собственных романов, он оказывается нем, как рыба.

Если оставить в стороне его немногочисленные, но длительные дружеские привязанности да его искрометные монологи, человек этот, по-моему, лишен добродетелей, кроме, пожалуй, еще одной — действительно острой, горячей, безжалостной ненависти к лицемерию, к тому, что американцы называют «трескотней», но, возможно, это даже и не добродетель, а всего лишь вызванное завистью желание позлить людей, закрывая глаза на их многочисленные и блистательные достоинства и выискивая те немногие пороки, которые порождены либо укоренившимися привычками, либо экономической необходимостью.

Он ненавидит политиканов, которые лгут, шантажируют и грабят, прикрываясь туманной и высокопарной риторикой, врачей, которые, не считаясь с истиной, но с большой пользой для своего кармана внушают здоровым пациентам, что они больны; торговцев, сбывающих недоброкачественный товар; и фабрикантов, которые называют себя филантропами и не доплачивают своим рабочим; профессоров, которые во время войны пытаются доказать, что все противники — наши враги; и писателей, которые боятся писать о том, что кажется им правдой. Да, этого человека, почти образцового методиста и лютеранина, готового распевать затверженные с детства евангелические гимны вместо самой лучшей в мире застольной песни, настолько возмущают священники, отпускающие с амвона глупые шуточки и не желающие публично признаться в одолевающих их сомнениях, что он рискует растерять всех своих добрых друзей из их числа, так как нападает на них в своем романе «Элмер Гентри».

Но если исключить три перечисленные добродетели (представив, что таковые имеются), человек этот весьма скучен и несимпатичен. Долговязый, нескладный, рыжеволосый, с длинным носом; туалет его не блещет ни изяществом, ни поэтическим беспорядком, он походит на фермера из Йоркшира, однако не обладает ни крестьянской силой, ни сметкой и вообще лишен всякой романтичности.

У него нет любимых занятий, если не считать страсти к скучным путешествиям по самым неинтересным местам, изъезженным туристами. Игры его также не увлекают. Он ни разу в жизни не играл в бридж, гольф, маджон или бильярд; в теннис он играет, как восьмилетний ребенок — буквально так; купаясь, он рискует лишь поплескаться в спасительной близости берега. Даже за рулем автомобиля он, живущий в стране, где насчитывается не менее 60 миллионов опытных шоферов — любителей, способен развить лишь такую скорость, которая приличествует восьмидесятилетнему, страдающему ревматизмом архидьякону со вставной челюстью.

Он питает отвращение к званым обедам. Слушая дружелюбное мурлыканье добрых матрон, он изнывает от скуки. А годы пребывания в Европе и даже в Париже не пробудили в нем обворожительных склонностей гурмана. В искусстве вести себя за столом он сущий варвар (хотя в нем нет ни грана варварской мужественности). Самым изысканным винам он предпочитает виски с содовой; у него имеется также мерзкая, непростительная привычка, свойственная американцам, — выкуривать сигарету в промежутке между самыми изысканными блюдами. И он бахвал: он кажется достаточно скромным, пока сидит за письменным столом, но, разболтавшись и потеряв над собой контроль, он начинает долго и нудно рассуждать о том, как глупы критики, рецензирующие его книги.

Этому человеку сейчас 42 года. Из-за худобы он выглядит (если встает рано, что бывает крайне редко из — за его привычки к бесконечным словопрениям) моложе своих лет. Его отец и дед были провинциальными врачами в маленьком городке, описанном им в «Главной улице»; это поселок с низкими деревянными лавчонками и коттеджами, окруженными фруктовыми садами, а вокруг них на многие мили расстилается золотое море пшеницы.

Детство у него было самое обычное: занятия в школе; летом купание, осенью — охота на уток, зимой — коньки; домашние обязанности сводились к распилке дров и расчистке тротуара от снежных заносов, частых в этой северной части страны. Это было самое заурядное детство, если не считать пристрастия к чтению, что считалось не вполне обычным в этом городке занятием. Он упивался Диккенсом, Вальтером Скоттом, Вашингтоном Ирвингом.

Несомненно, это увлечение книгами и побудило его взяться за перо. Он начинал как необузданный романтик. В своих первых опытах он выступал исключительно как поэт: писал бледные, подражательные стихи о трубадурах и замках, которые он глубокомысленно обозревал с высоты своего миннесотского захолустья. По иронии судьбы, оказавшись в местах, где находились самые натуральные замки и была жива память о трубадурах — в Кенте, Корнуолле, Фонтенбло, Лондоне и Риме, — он имел обыкновение писать о затерявшихся среди прерий поселках Миннесоты.

В юности жизнь Льюиса сложилась исключительно легко. В ней не было места живописной хронике, повествующей о мужественной борьбе с нищетой и унижениями. Отец послал Льюиса в Иельский университет. Потом он стал репортером газеты, редактором в журнале и литературным консультантом ряда издателей. В промежутках случались и приключения и годы неудач, но все они были лишь веселыми эпизодами юности. Затем он работал уборщиком в одной радикальной кооперативной колонии и потерпел в данной должности неслыханное фиаско. Он совершил путешествие в Панаму в то самое время, когда строили великий канал, надеясь найти работу в тамошних экзотических джунглях. Он отплыл в Панаму на скотоперегонном судне, а вернулся безбилетным пассажиром, так и не найдя работы! Полтора года он жил в Калифорнии; одно время, поселившись в коттедже на берегу Тихого океана и перебиваясь на деньги, взятые в долг, он пописывал рассказы в соавторстве с Уильямом Роузом Бенетом;[3] кроме того, он занимался (и весьма неудачно) журналистикой в Сан — Франциско.

С 1910 по декабрь 1915 года он был весьма заурядным, тянущим свою лямку редактором в Нью-Йорке, женился и пришел к твердому выводу, что так никогда и не сумеет постичь искусство сочинять что-либо более художественное, чем реклама к плохим романам, хотя в Америке подобная реклама бывает по-настоящему художественной. Ему с трудом удалось выпустить два романа: «Наш мистер Ренн» и «Полет сокола»; он писал их по вечерам, после службы, и заработал гроши на этих книгах, которые остались незамеченными критикой.