Читаем без скачивания Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина - Игорь Курукин

В застойные времена страна ежегодно выпускала не меньше 200 миллионов декалитров «ординарного» портвейна: «№ 33», «№ 42» и других «номеров», включая уважавшиеся пьющими уже упоминавшиеся «три семерки» (он же «генеральский») и не менее известный в широких кругах «Агдам»: «Мои брательник и сеструха — портвейн "Агдам" и бормотуха». В будущей алкогольной энциклопедии советского быта времен развитого социализма им по праву суждено занять достойное место, рядом с в высшей степени подозрительным «портвейном» с гордым именем «Кавказ», не имевшим отношения ни к портвейнам, ни к Кавказу, и неказистыми бутылками со всевозможным «Мiцне» (по-украински — «крепкое») — неустановленного вида, но обладавшим гарантированной убойной силой. Ниже стояли только лосьон «Утренняя свежесть», «Тройной» одеколон, «Кармен» и все виды цветочных одеколонов от скромного «Ландыша серебристого» до знойной «Магнолии»; денатурат, клей БФ («Борис Федорович»), жидкость от потения ног и прочие препараты бытовой химии, не предназначенные изначально для внутреннего употребления.

Выпуском вин занялись предприятия многих ведомств, в том числе… Министерств черной металлургии, лесной и угольной промышленности. Проведенная в 1979 году проверка около трех тысяч винзаводов завершилась решением закрыть сотни предприятий по причине опасности продукции для потребителя. Но системе отечественной торговли для выполнения плана было невыгодно продавать натуральные вина, в два раза уступавшие по цене забористым крепленым «портвейнам»; руководители Министерства финансов тогда разъяснили коллегам из Министерства пищевой промышленности, что увеличение продажи сухого вина означает потерю для товарооборота 120 миллионов рублей{117}.

Поэтому на все остальные виды вина, включая шампанское, сухое, марочное, ликерное, приходилось только 150 миллионов декалитров. Запланированного в 1972 году изменения вкусов потребителей не произошло: рост продажи вина и пива не уменьшил доли более крепких напитков, в том числе и самогона. В итоге, по официальным данным, душевое потребление алкоголя (в пересчете на спирт) достигло в 1980 году 8,7, а в 1984-м — уже 10,5 литра на человека в год — правда, без учета самогона{118}. По другим оценкам, потребление алкоголя в России с учетом самогона (как учитывали?) составляло до 14,2 литра на душу, из которых более четверти приходилось на самогон. Последняя цифра вывела Советский Союз по производству спиртного на 6-е место в мире, а по потреблению — на 1-е; таким образом, мы обогнали — хотя бы по этому показателю — США{119}.

На рубеже 70—80-х годов уже ни о какой борьбе с пьянством со стороны официальных структур говорить не приходится. Многолетний председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков поведал в мемуарах, что еще в 70-е годы руководство страны располагало данными о размерах экономического ущерба от последствий пьянства в виде прогулов, брака, производственного травматизма и т. д.; но в те времена все эти «сигналы» клались под сукно{120}. Зато директора Московского ликероводочного завода могли вызвать «на ковер» в сельхозотдел ЦК КПСС для выяснения, почему вышла в продажу «Петровская» водка с «царским» Андреевским флагом{121}.

Стремление к «полному удовлетворению потребностей населения» в продовольствии и прочих товарах на практике обернулось массовым производством недоброй памяти крепленого «красного» вина и новых сортов водок — «Старорусской», «Пшеничной», «Сибирской». В 1979 году произошло историческое событие — с водочных пробок исчез язычок, за который тянули при раскупоривании бутылки, что было воспринято как очередное издевательство власти над народом (на деле же просто появился новый закаточный автомат). Вскоре «бескозырку» вытеснила современная винтовая пробка.

В столицах и крупных городах питейный ассортимент был довольно разнообразен; но в провинции его образцы уже включались в так называемые «продовольственные заказы», выдававшиеся на предприятиях и учреждениях под праздники. Например, в теперь уже далеком 1976 году в набор, получаемый сотрудниками оборонной отрасли одного из «закрытых» городов, входили продукты: «Говядина 4,1 кг, свинина 3,0 кг, язык говяжий 2,1 кг, куры 3,4 кг, консервы (лосось, шпроты, сардины всего 3 банки), кофе растворимый 1 банка, горбуша соленая 0,85 кг, колбаса варено-копченая 0,5 кг, сельдь баночная (банка), икра красная (банка 140 г), огурцы маринованные (2 банки), масло кукурузное (2 бут.), масло оливковое (2 бут.), водка "Посольская", коньяк армянский (3 зв.), рислинг (1 бут.). К оплате 70 руб. 94 коп.»{122}.

Винно-водочный поток увеличивался, но к началу 80-х годов и этот источник бюджетных поступлений оказался мал для покрытия бюджетного дефицита. Несмотря на стремление к стабильности цен, характерное для брежневского режима, пришлось в 1981 году вновь поднять цену на водку — до 5 рублей 50 копеек, — что, впрочем, не вызвало социального протеста и воспринималось с известным юмором:

Водка стала шесть и восемь,Все равно мы пить не бросим.Передайте Ильичу —Нам и десять по плечу.

Следующее двустишие о том, что если будет больше, то «получите как в Польше» (там шли волнения во главе с профсоюзом «Солидарность» и Лехом Валенсой), как будто власть не пугало. В свою очередь, граждане тоже не слишком обращали внимание на плакаты, угрожавшие выпивохам экономическими санкциями:

«Вытрезвитель — 25—150 рублей.

Товарищеский суд — 30—100 рублей.

Потеря в заработной плате — 10—30 рублей.

Лишение премии — 30—100 рублей.

Лишение 13-й зарплаты».

По позднейшим признаниям финансиста В. С. Павлова, осенью 1982 года были подготовлены документы о новом повышении цен. Но его осуществлению помешала смерть Брежнева, а его преемник Ю. В. Андропов не счел возможным начинать свое правление со столь жесткой меры{123}.

Вероятно, поэтому кампания борьбы за трудовую дисциплину «от рабочего до министра» сопровождалась появлением в 1983 году гораздо более популярной новинки — дешевой водки-«андроповки».

Неумеренное питье поддерживалось и стимулировалось не только существованием плановой советской торговли и нуждой государства в получении многомиллионного питейного дохода, но и другими условиями социального порядка — уравниловкой, растущим отчуждением человека от реального участия в экономической и политической жизни. На закате советской системы «заорганизованность» любого проявления общественной деятельности вызывала уже не энтузиазм, а пассивное неприятие и стремление «выключиться» из мира «реального социализма», где лозунги разительно отличались от действительности.

Мнимые «успехи» внутренней и внешней политики, нарушения законности, коррупция, подавление любого инакомыслия в сочетании с неофициальной вседозволенностью в повседневной жизни — все это формировало ту «застойную» атмосферу, о которой В. Высоцкий сказал:

И нас хотя расстрелы не косили,Но жили мы, поднять не смея глаз.Мы тоже дети страшных лет России —Безвременье вливало водку в нас.

Пропаганда создавала миф об «идеальном» трудящемся; по характеристике Брежнева на XV съезде профсоюзов, он «политически активен, нетерпим к расхлябанности и безответственности, к любым недостаткам в организации производства. Он непримиримый враг всякого мещанства, любых пережитков прошлого в сознании и поведении людей. Идеалы партии, идеалы коммунизма стали для такого рабочего сутью всего его мировоззрения». Однако немногие проводившиеся исследования уже в 70-е годы показывали, что реальный рабочий весьма отличается от идеологически предписанного образца, чье свободное время наполнено исключительно «богатым содержанием и творческим поиском»:

— 44 процента опрошенных крепко пьющих «пролетариев» считали, что «выпивка работе не помеха»;

— 38 процентов не могли указать никакой существенной причины для выпивки; полагали таковой встречу с приятелем или получку соответственно 26 и 16 процентов;

— 40 процентов не представляли себе предельно допустимой дозы выпивки{124}.

Еще более тяжелая ситуация складывалась на селе, уставшем от бесконечных экспериментов вроде борьбы с «неперспективными деревнями» или показных кампаний «Из школы — в колхоз». Отток наиболее квалифицированных и энергичных людей в города, отсутствие перспектив, утрата ценностной ориентации привели к тому, что уже в 60-е годы деревня стала пить больше города: в структуре семейных расходов крестьян этот показатель составлял 5,1 процента против 3,8 процента у горожан (в дореволюционной России ситуация была обратная){125}.