Читаем без скачивания Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Но самолет был так тяжело нагружен, что угол подъема был едва ли не острым. До столкновения оставались счиганые секунды. Я стал убирать шасси. Шасси и в нормальном состоянии убирались медленно, а сейчас они вдобавок были повреждены. Втягиваясь, они производили всевозможные новые звуки. Неожиданно я оказался прямо над первым грузовиком, который свернул влево, чтобы избежать столкновения.

С сокрушительным треском левое колесо ударило по крыше кабины, и правое крыло задралось. Я это компенсировал, но тогда слишком высоко поднялось левое крыло: ведь шасси его было отломано, словно ножка цыпленка. Подняв правое крыло, которое прошло в нескольких футах над землей, и миновав остальные грузовики, я выровнялся и полетел.

Никогда не приходилось мне влетать прямо в сердце грозы. Боевому Р-51 хватало скорости и маневренности, чтобы увернуться почти от всего, а бомбовые налеты и патрулирование в нелетную погоду не производились. Для меня были внове лежавшие впереди клубки черной шести, кишевшие молниями. Я был начеку, но не ощущал ни уверенности, ни гнева, что переполняют сердце, когда приближается битва. Испуга, однако, тоже не было. Безграничность грозы служила противоядием от страха хотя бы потому, что невозможно бояться всего на свете, а она, приближаясь, ширилась, пока не стала всем на свете.

Подниматься выше и выше – вот все, что я мог сделать. В Альто-Парнаибе горючего не оставалось, а того, что было в моих баках, хватало только на прямой прорыв через грозу. Я понимал, что собираюсь прошибить стену, но надеялся, что пролечу выше молний.

Вода проникала через отверстия в щитке и растекалась по приборной панели. В конце концов ее вес мог потянуть самолет вниз, и я ничем не мог остановить протечку. На высоте в 4500 метров я снова вошел в облака. Снаружи и так вовсю ярилась турбулентность, но как только самолет оказался в облаке, его немедленно швырнуло на три сотни метров вниз – он попал в столб воздуха, толкавший его к земле, словно поршень. Ощущение было такое же, как при пикировании, несмотря даже на то, что нос оставался направлен кверху, и единственным выходом было медленно пробираться вперед через этот нисходящий поток.

Наконец на высоте в 3000 метров самолет вошел в относительно спокойную темноту, которая вспыхивала, как проблесковый фонарь, лишь несколько раз в минуту, когда молнии пробивали тучи. Крылья вибрировали, двигатели работали на пределе, а через дыры в щитке продолжала хлестать вода. Когда молнии раскалывали небо ломаными линиями, подобными трещинам в разбитом стекле, они не были столь ужасны, как когда все вокруг полыхало вспышкой магния.

Самолет поднимало, бросало, вращало и колотило так яростно, что я чувствовал себя словно бы внутри кости, угодившей в пасть терьера, которому сделали инъекцию атропина. Кабина звенела как безумная. Стропы и ремни ударяли по переборкам, как хлысты. Только что у меня были полные баки бензина, а теперь топливо оказывалось на нуле. Только что меня бросало вниз и тут же поднимало на 1200 метров.

Вибрация была настолько сильной, что глаза мои пустились в пляс в своих орбитах. Я понятия не имел ни сколько прошло времени, ни какой высоты я достиг, ни даже куда я направлялся. В лицо мне все время брызгала вода, и было так холодно, что я замерзал, а мышцы сводило от борьбы с рычагами управления. Но коль скоро самолет дребезжал и трясся и я вот-вот мог утратить всякую возможность влиять на него, а в итоге, вероятно, перевернуться и грянуться наземь, я, как всегда, начал получать от этого наслаждение.

Я услышал музыкальную ноту, единственную ноту, которая поднималась как бы из ниоткуда и тянулась немыслимо долго. Я слышал ее раньше, когда мне приходилось пикировать за каким-нибудь самолетом, спасавшимся от меня бегством, и гильзы сыпались из моих пулеметов, как стружки из фрезерного станка. Там, в грозе, во тьме-тьмущей непроглядных туч, во мне опять не осталось ни капли страха, когда я понесся по волнам чистой силы.

Я не имел против этого никаких возражений. Не ощущал боли, погружаясь все глубже и глубже в темноту жизни и в свет души. В общем и целом это невероятно тонкое состояние, и с чем большей силой все вокруг ввергается в хаос, тем ощутимее становится присутствие абсолютного спокойствия. Это чувство сродни возвращению домой. Я хотел, чтобы самолет развалился на части, но на высоте 6400 метров я прорвал поверхность нескончаемых облаков и оказался в чистом небе, сверкавшем не безумием молний, но сплоченностью звезд.

В кабину хлынул сухой воздух, и, несмотря на рев моторов, мир стал беззвучным. Облака внизу вспыхивали белым в произвольных синкопах, постоянно их подсвечивавших. Я надышался кислородом, нашел свой курс и, залитый лунным светом, понесся дальше.

Полностью пробудился я лишь на рассвете. До этого я часами грезил, дрожащий и ослабевший. Хотя я частенько засыпал, после чего обнаруживалось, что меня расталкивает самолет, задравший или опустивший нос, мне каким-то образом удавалось намертво удерживать компас в нужном направлении. Когда наконец солнце осветило кабину и привело меня в чувство, то обнаружилась и причина этого навигационного чуда: вода, лившаяся по приборной панели, закоротила половину электропроводки. Компас на протяжении всей ночи сохранял верность магнитному полю этой несчастной панели. Куда бы я ни повернул самолет, он всегда показывал один и тот же курс.

У меня не было ни малейшего представления, где я нахожусь. Хотя солнце поднялось более или менее там, где ему и надлежало подняться, небо перед этим высветилось слева от меня и немного сзади. Земля внизу скорее походила на глубь материка, чем на прибрежную равнину. Вдоль всего горизонта пухлые облака, подобно флотилиям медуз, проплывали в жизнерадостном голубом небе, волоча за собой темные вуали дождя. Внизу все удручающе зеленело: не видно было ни рек, ни дорог. Это явно не было бассейном Амазонки – местность выглядела слишком холмистой.

Хотя горючего у меня оставалось менее чем на час, я подумал, что все, быть может, обернется хорошо, если я полечу на восток, что я увижу там побережье, а потом обнаружу, что и до места назначения можно дотянуть. Так что на протяжении получаса я летел дальше, выискивая тонкую синюю линию, которая означала бы мое спасение, но она никак не появлялась. Когда горючего оставалось самое большее на двадцать минут, я понял, что проиграл.

Местность внизу была нескончаемым ковром волнистых зеленых холмов с редкими скальными вкраплениями. В складках между холмами текли ручьи или речушки, но не было ничего достаточно плоского или широкого для аварийной посадки. Лучше всего в данных обстоятельствах было бы опуститься на вершину какого-нибудь гребня, но и это сулило очень мало, поскольку все гребни там были покрыты высокими деревьями.

Впрочем, даже аэропорта могло бы оказаться недостаточно, если учесть, что левое шасси частью отсутствовало, а правое заклинило. Во время войны я видел, как бомбардировщики пытались приземляться на одно колесо, и нет зрелища, которое могло бы ужаснуть больше, чем самолет, медленно переворачивающийся через крыло и тут же охватываемый столбом оранжево-черного пламени.

Если бы я выжил в крушении, я мог бы не выжить в этой дикой местности. И даже если бы мне это удалось, я мог бы потерять все золото – его либо укроет быстрорастущий подлесок, либо унесет кто-то, кто найдет его раньше, чем я сумею вернуться. Стало быть, лучшее, что теперь могло случиться, состояло в том, что я, невредимый, добрался бы до своей квартиры в Рио-де-Жанейро и вынужден был бы начать все сначала в незнакомой стране, не зная ни единого слова из ее языка и ни единого человека. Хоть это и было поражением, я сразу почувствовал себя моложе.

Когда горючего в баках оставалось только на десять минут, я увидел дорогу, одну из этих недавно прорезанных песчаных лент, простирающихся, словно лучи света, сквозь нескончаемую зелень. Волнистый ландшафт обрывался у кромки зелени. В сезоны дождей суглинистая почва просеки становилась, наверное, непролазной, и, насколько я мог видеть, она была совершенно пуста.

Я полетел вдоль нее, примиряясь и осваиваясь с тем, что мне, как только топливо кончится, придется приземляться на нее как можно точнее, рассчитывая угодить фюзеляжем в узкую прорезь, когда деревья отсекут оба крыла. С воздуха я не мог видеть, что дорога шла под уклон, но это стало ясно, когда в двух милях справа появилась река, где обнаженные скальные породы сходили уступами вниз в соответствии с постепенным понижением уровня местности. Река выходила из-под нависавших над ней зеленых береговых террас и спутавшихся верхушками деревьев, бросалась вниз ослепительно белым водопадом, а затем сворачивала от просеки на сорок пять градусов.

Хотя этот поток не был шире самой просеки, я подумал, что посадка на воду может оказаться более щадящей, и несколько минут пролетел вдоль реки, выискивая благоприятный участок, но самый прямой и широкий ее отрезок был у начала, сразу после водопада.