Читаем без скачивания Император - Георг Эберс

Этим человеком был архитектор Понтий, и, странно, именно воспоминание о нем заставляло ее совершать одно безумство за другим.

Она часто виделась с архитектором в Александрии и, прощаясь, взяла с него обещание последовать за императрицей и за нею и по крайней мере часть плавания по Нилу совершить в ее обществе.

Но он не являлся, не присылал даже никаких известий о себе, хотя был здоров и каждый гонец привозил от него свитки, подписанные его собственной рукой.

Итак, он, на верную преданность которого она полагалась, как на твердую скалу, был не менее других мужчин эгоистичен и непостоянен.

Она ежедневно и ежечасно думала о нем, как только какое-нибудь судно, приходившее с севера, бросало якорь возле ее судна; она смотрела на выходивших из него на берег путешественников, чтобы увидеть его между ними.

Она тосковала по Понтию подобно заблудившемуся страннику, который с нетерпением ждет возвращения своего скрывшегося проводника, и все же сердилась на него. Он тысячью признаков выдавал, что она ему дорога, что она обладает влиянием на его сильную волю, и вот теперь он оказывается неверным данному слову, и его все нет и нет!

А она?

Она не осталась нечувствительной к его поклонению и была благосклоннее к внуку отпущенника своего деда, чем к благороднейшим мужчинам из своего собственного круга.

И, несмотря на все это, именно Понтий портил ей удовольствие путешествия тем, что вместо того, чтобы следовать за нею, оставался в Александрии.

Как нетрудно было бы ему передать постройки другим архитекторам, которыми кишел большой мировой город!

Если ему нет до нее никакого дела, то, говоря по правде, у нее еще меньше основания заботиться о нем. К концу путешествия он, может быть, явится и пусть тогда увидит, как мало она обращает внимания на его наставления.

Она с нетерпением дожидалась его приезда, чтобы прочесть ему все свои стихи, написанные в честь Антиноя, и спросить его, как они ему нравятся. Она чувствовала какое-то детское удовольствие в том, чтобы умножать число этих маленьких стихотворений, тщательно отделывать их и блистать в них всей своей ученостью, всем своим умением. Она отдавала предпочтение искусственным и трудным размерам; некоторые стихи были написаны на латинском языке, другие то на аттическом наречии, то на эолийском, которым она уже научилась владеть, — и все это для того, чтобы наказать Понтия, чтобы его раздразнить, и для того, чтобы как можно ярче блеснуть перед ним своим талантом. Она воспевала Антиноя, но любимец императора не получил от нее ни одного цветка, при посылке которого она, капризно надув губки, не думала бы об архитекторе.

Но девушка не может воспевать красоту какого-нибудь юноши безнаказанно, и наступили часы, когда Бальбилла была склонна думать, что любит Антиноя. Тогда она стала называть себя его Сафо, а он, казалось, был предназначен для того, чтобы сделаться ее Фаоном.

Во время его продолжительных странствий с императором она могла пламенно, даже до слез, тосковать о нем; но как только он возвращался и она снова смотрела на его мало оживленные черты и томные глаза и слышала его вялое «да» или «нет», которыми он отвечал на ее вопросы, очарование совершенно исчезало, и она честно признавалась себе самой, что почти с таким же удовольствием смотрела бы на его статую, высеченную из мрамора, как и на него самого.

В подобные часы ее воспоминание об архитекторе было в особенности живо. И однажды, когда ее корабль проходил между цветами лотоса, над которыми возвышался один прекрасный и вполне развернувшийся цветок, она, быстро схватывавшая всякое замечательное явление, чтобы переработать его в поэтическую форму, набросала ряд стихов. В них она называла Антиноя цветком лотоса, который одной своей красотой выполняет свое назначение, а Понтия сравнивала с прочно построенным и хорошо управляемым кораблем, который зовет нас с собой в далекую даль.

Плавание вверх по Нилу окончилось у стовратных Фив.

Ничто, казавшееся римским путешественникам интересным, не осталось здесь неосмотренным. Могилы фараонов, вторгающиеся в самое сердце скалистых гор, и большие, но лишенные своего древнего блеска храмы на западной стороне Города мертвых возбудили восторженное удивление императора. Императорская чета и ее свита слышали также три раза ранним утром звук, издаваемый колоссом Мемнона158, верхняя часть которого была обрушена на землю землетрясением.

Бальбилла описала это событие в нескольких длинных стихотворениях, которые Сабина приказала вырезать на камне колосса159. Поэтессе казалось, что она слышит голос Мемнона, который песнью отвечал своей матери Эос, между тем как ее слезы — свежая утренняя роса — орошают статую сына, павшего под стенами Трои160.

Громадные храмы на обоих берегах Нила вполне соответствовали ожиданиям императора, хотя вследствие землетрясений и осад потерпели сильные повреждения, и обедневшее жреческое сословие Фив было уже не в состоянии заботиться не только о восстановлении, но даже о поддержании их.

Бальбилла сопровождала Адриана и в храм Аммона, находившийся на восточном берегу.

В обширнейшей и величайшей из всех колонных зал ее восприимчивая душа вознеслась ввысь, и когда император заметил, как она с пылающими щеками смотрит то вверх, то, прислонясь к одному из столбов, высоких, как башни, озирается кругом, он спросил ее, что она чувствует в этом истинном доме богов.

— Я чувствую, во-первых и прежде всего, что искусство зодчества возвышеннее всех других искусств! — вскричала поэтесса. — Этот храм кажется мне величественной эпопеей, а тот, кто вдохновенно создал эту эпопею, сложил ее не из бедных слов, а из тяжелых неповоротливых каменных глыб. Тысячи частей здесь соединены в одно целое, и каждая из них в прекрасной гармонии приспособлена к другой и помогает выразить мысль, которая наполняла душу творца этой залы. Какое другое искусство было бы способно создать такое вековечное, далеко превосходящее всякую обыкновенную меру произведение?

— Поэтесса подносит лавровый венок архитектору, — сказал император. — Но разве область поэта не беспредельна и разве зодчий переходит когда-нибудь за пределы конечного и ограниченного?

— А существо богов разве доступно измерению? — спросила Бальбилла. — Нет, однако мне кажется, что эта зала устроена так, что божество могло бы поместиться в ней.

— Это потому, что она обязана своим происхождением мастеру, душа которого, когда он создавал залу, касалась границ вечности. Но думаешь ли ты, что эти храмы переживут песни Гомера…

— Нет, однако же память о них сохранится в не меньшей степени, чем память о гневе Ахилла и странствованиях хитроумного Одиссея.

— Жаль, что тебя не слышит Понтий! — вскричал император. — Он окончил план одной постройки, которой суждено пережить и меня, и тебя, и всех нас. Я говорю о моем надгробном памятнике161. Сверх того, я хочу поручить ему постройку в Тибуре ворот, дворов и зал в египетском стиле, которые будут напоминать нам о нашем странствовании по этой удивительной стране. Я жду его завтра.

— Завтра? — спросила Бальбилла, и все ее лицо залилось ярким румянцем.

XII

Вскоре после своего отъезда из Фив, состоявшегося второго ноября, Адриан пришел к важному решению.

Вер должен быть признан не только сыном, но и наследником императора.

Одних наставлений Сабины самих по себе было бы недостаточно для того, чтобы положить конец его колебанию, но как раз в это время они совпали с собственными желаниями императора.

Сердце его жены жаждало иметь дитя; но и его сердце тосковало по сыну, и он обладал им в лице Антиноя.

Его любимец был подобранный на дороге ребенок незнатного, хотя и свободного происхождения, но во власти императора было сделать его важным лицом, возложить на него высшие почетные должности Рима и наконец открыто признать его своим наследником.

Если кто-нибудь заслуживал этого, то именно Антиной, и только ему он мог без зависти передать все, чем обладал сам. Эти мысли, эти желания зародились в нем много месяцев тому назад, но осуществлению их все более и более препятствовали ум и характер вифинца.

Адриан серьезнее своих предшественников старался поднять понизившееся значение сената, но все же он мог быть вполне уверенным в его согласии на самые рискованные мероприятия. Руководящие правительственные учреждения республики, даже при самых необузданных из его предшественников, были официально признаны и продолжали свою деятельность. Правда, все они, какое бы ни носили название, должны были повиноваться императору, но все же они были налицо, и империя, даже с каким-нибудь слабым властителем во главе, могла продолжать свое существование без сужения ее границ, установленных Адрианом.