Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

— А что, начальник, не ты ли сватал? Не кумом ли мне доводишься?

Кулик не любил эти словечки — «начальник», «кум». И не говорил вообще незнакомым людям «ты». Особенно старшим, а тут сказал. Пожалел было, что обидел человека, не понял в нем чего-то. А оказалось, понял. Кадровик ответил:

— Брянский волк тебе кум, парень. Усвоил? Шофера нам нужны, понял? А то бы… Такие вот — с десятилеткой — зловредные. Опять там будешь.

«Нет, не надо было писать об этом. Пусть бы потом узнал кадровик с прозрачными, холодными глазами», — подумал Кулик. И до клиники, до этих шести месяцев боли и тревоги на краю жизни и смерти, до Ольги, до перевязок (у него при одном воспоминании холод прошел по спине), он так бы и сделал: не написал бы и о своей отсидке и о «ножевом», как значилось в документах, ранении. Этому не объяснишь, что одно к другому не имеет никакого отношения, как бензонасос к покрышкам. Но теперь Кулик не хотел и не мог поступать иначе. Что-то случилось с его душой. Именно с душой. Просторно и спокойно было в ней — до самого дна. И так чисто, что он сам словно видел все камешки на дне ее. И, стоя перед кадровиком, человеком, утвердившимся в своей постоянной правоте, и глядя на него, он, Кулик, думал совсем не о том, что обидно и несправедливо все это, и не испытывал обычного для себя чувства бессилия. Он думал почему-то о клинике. И словно ощущал на груди — рядом с тем местом, куда вошла когда-то отвертка — легкие, летучие пальцы Ольги. И видел ее глаза — они были наполнены до краев его страданием, которого он иначе никогда не смог бы увидеть со стороны. И Кулик промолчал. Вздохнул только.

Кулику дали машину «Колхида», седельный тягач первого выпуска. Кабина, бело-голубая когда-то, черт знает как держалась на раме, сиденье — сплошные тряпки. Половина приборов не работала. Баранка в трещинах и сколах. Но не то беда была. Издали, подходя к машине, увидел он под ней две лужи: одна под двигателем — автол, другая под коробкой передач.

— Ты с ней осторожней, кореш, — сказал ему вулканизаторщик, мужчина лет пятидесяти с лишним, весь в черной резиновой пыли. Руки — в черном каучуке, загрубевшие.

Кулик оглянулся на голос и понял: умоется человек — не узнаешь. Всегда жить в таком виде нельзя, умрешь.

— У нее, стервы, картер коробки с трещиной. На прошлой неделе опрокинули на трассе. Кабину восстановили, только не покрасили, движок выдержал, радиатор сменили, а коробке — хана. Нет коробки. Она ж, зараза, первого выпуска. Закурим?

Корявыми от работы пальцами он выскреб «прибоину» и протянул мятую пачку Кулику. Кулик закурил.

— Не здешний ты вроде?

— Да, не здешний, — сказал Кулик.

— Я и то смотрю: загар не тот. Не тот загар, — сказал вулканизаторщик почти с восторгом оттого, что угадал. — У наших загорают морда и руки. Морда до шейки. И так — словно йодом натерли. Это оттого, что море близко. Его дыхание.

Кулик понимал, что словоохотливость и громогласность этого человека — от работы. Часами он один на один с грохочущим компрессором, с грубыми, не враз и перегнешь, камерами от тяжелых машин. Этот чумазый мужик словно помог Кулику обрести почву под ногами. Везде, в каждом гараже, в любой автоколонне есть такой, а то и несколько. И его привычность благотворно повлияла на Кулика. Он знал, что здесь, в незнакомом месте, не сразу найдешь нужную деталь, не вдруг придут тебе на помощь. Надо самому. Но вот один товарищ уже есть.

— Ладно, — сказал Кулик. — А где у вас здесь свалка?

— Посмотреть хочешь?

— Да. А вдруг?

Был хмурый день. И над хребтами близких гор висели тяжелые серые, растрепанные высоким ветром облака. Гараж находился на высоте около тысячи метров над уровнем моря, на плоскогорье. Три огромных здания — для ЗИЛов и МАЗов, для «Колхид». На пустынном дворе, испятнанном маслом и соляркой, обрывками грязной ветоши, было пустынно. Только у неисправных машин возились неторопливые люди — слесари и шоферы. У двух-трех — сняты капоты. Одна на талях, без заднего моста. Три МАЗа — один к одному, с разбросанными передками.

Потом уже Кулик узнал, люди здесь никогда не собирались все вместе. Можно пару лет гонять по трассе и не встретить человека, чей автомобиль по гаражному номеру следующий за твоим.

«Колхиду» пограбили прилично. Даже красные стекла «стопов» и те кто-то поснимал, аккуратно вывинтив шурупы.

Но щетки стеклоочистителей у Кулика были. Возил он с собой и ключи — набор головок, накидных и торцовых в особом сундучке. И если бы пришлось выбирать, что взять, а что оставить, чемодан с тряпками или этот сундучок — взял бы сундучок. «Стопы» можно вырезать из плекса и покрасить. Крышечка распределителя и контакты у него тоже были припасены. Сиденье пока — хрен с ним! Самая беда — коробка. Это действительно беда. Целых три дня, от светла до светла, лазил он по окраинам гаража — под скалами, рылся в изломанном, гнутом ржавом железе. Но кое-что нашел — вполне сносный промежуточный вал, шестерни первой и второй передач. Рулевой вал и сошку, которые тоже могли еще работать. Во времена, когда «Колхид» было много, кто-то сменил хорошее на лучшее. И хорошее выбросил за забор.

А на исходе третьего дня, зайдя к слесарям, он увидел человека, сидящего на чем-то невысоком, — даже сердце екнуло. Кулик похлопал сидящего по плечу: «Ну-ка, парень…» Тот, недоумевая, поднялся. То, на чем он сидел, было картером коробки передач. Старый, немало проработавший, он еще годился. И если за все время шоферства Кулик испытывал когда-либо радость, то эта находка была наиболее радостной. Он притащил ее в бокс. Всю ночь возился, снимая старую, промывал ее, разбирал. К утру новую коробку он собрал. Сунул ее в кабину и сам уснул в кабине же, на рваном сиденье, подстелив ватник и положив под голову домкрат, завернутый в кусок брезента. А к вечеру машину уже можно было пробовать.

Кабина «Колхиды» тряслась и скрипела. Но движок тянул хорошо, не дымил, не грелся. Задний мост не гудел. Чуть-чуть подвывала коробка. Но это оттого, что еще не приработались шестерни. Если пока, километров, скажем, двести — триста, не гонять ее на пределе, все обойдется. На проходной нашлось и сиденье. Почти новенькое — тоже со списанной «Колхиды». Кулик свое старое отнес вахтеру, кое-как подлатав его, и две «перцовой». Все подходило к финишу. Но все же выходить на трассу в такой машине не хотелось: остановишься в пути у столовой пообедать — объясняй людям, что это, мол, такую мне дали. Мне что, ходит, и ладно. Сознание собственного достоинства и чувство шоферской чести не позволяли ему, однако, на дерьме ездить.

Предпоследнюю десятку израсходовал Кулик на нитроэмаль. «Голубая» и «Белая ночь». Кабину после того как ее, восстанавливая, варили автогеном, обдирать было не нужно. Продрал ее шкуркой, подогнал машину к малярному цеху и сам в обеденный перерыв покрасил из распылителя.

Теперь только вблизи было видно, что машина побывала в аварии. Серебряночкой прошелся по движку, предварительно промыв его струей кипятка. И, уже подогнав машину к конторе, увидел с высоты своего сиденья в бурьяне старую раму с мостами на колодках — «Колхиду». Сходил туда — глянуть. Полуоси были на месте и редуктор. Тормозные колодки еще были там с хорошими накладками, — поснимал их на всякий случай. Часа два провозился, благо механик Гнибеда еще не появлялся, а машину надо было предъявлять ему.

Низенького, кривоногого Гнибеду — у него были маленькие и в густых ресницах глаза — Кулик застал возле своей «Колхиды», когда волок туда то, что нашел в бурьяне.

От нетерпенья подрыгивая ногой, механик ждал Кулика.

— Откуда эта карета? — спросил Гнибеда и вдруг взорвался. — Что за манера шарить по чужим гаражам, едрена мать! И кто пропустил тебя?

Кулик бухнул свою ношу на землю перед Гнибедой и усмехнулся:

— Своих не узнаешь, механик?

Гнибеда осекся и даже побледнел.

— Так это… Постой, постой! Так это… Ну, черт!

Он бегал вокруг «Колхиды», трогал кабину, зачем-то заглядывал под колеса. Затем забрался за руль, запустил движок, рванул с места. Водить машину он умел, ничего не скажешь. «Колхида», подпрыгивая на неровностях, описала огромный круг по скалистой площади гаража, остановилась, резко взяла назад. И потом уже Гнибеда подогнал ее к Кулику. Не торопясь вылез из нее, отряхнул для чего-то руки и, глядя мимо Кулика куда-то в горы, сказал негромко:

— Спасибо, парень. И вот тебе первая премия — сейчас же выкинь лобовое стекло — это ведь плекс. На один рейс по нашим дорогам. Я тебе настоящее дам. Последнее на черный день берег…

Откуда это пришло к нему? Скорее всего из детства. Из самого детства светила Кулику фарами и никелированной облицовкой радиатора полуторка. ГАЗ-2А еще довоенного выпуска. Юбилейная какая-то машина — то ли двухсот, то ли трехсоттысячная, потому и с никелем. И крылья у нее еще были штампованные — обтекаемые, и ездил на ней по хозяйственным делам крупной восточной стройки человек, которого никто никогда не звал иначе, как по имени-отчеству — Иван Семенович. Даже начальник стройки называл его так. Ходил Иван Семенович в кожаных брюках, заправленных в сапоги, в кожаной тужурке в любую погоду. Эта одежда была на нем, и всегда она казалась новенькой, скрипела и пахла кожей, гуталином и чуть-чуть автомобилем. Иван Семенович свою полуторку обслуживал сам, никому не доверял. И однажды в жаркий летний день забрел Кулик в прохладный гараж — ворота были открыты. Иван Семенович в комбинезоне колдовал над снятым с машины двигателем. Уже потом Кулик узнал: заливал Семенович баббитом подшипники коленчатого вала. Не было тогда вкладышей. И Кулик остался здесь до самого вечера, пока не вернулись другие машины. Иван Семенович терпел его — и работал молча. Только под конец, протирая руки ветошью, спросил: