Читаем без скачивания Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слов нет, программа хороша. Но многое в ней все-таки остается неясным. Сколько все-таки лет должен будет промыкаться в северной глуши этот бедолага еврей, искренне считающий себя русским, чтобы стать полноправным российским гражданином? И кто это будет решать? Наверно, совет старейшин какой-нибудь?
И потом: а как быть с полукровками? С ними ведь тоже всё ох как не просто!
Тут сразу вопрос: а дети от смешанных браков? (А смешанных браков все больше сейчас). Очевидно и перед ними, перед каждым ляжет один из трех перебранных путей. Надо заметить, что дети от смешанных браков чаще бывают и по наружности больше евреи и по настроениям. Я не раз наблюдал. Такая молодежь очень обижается на угнетение евреев и совершенно спокойна к попранию русского духа. (Да что там! — русские жены целиком перенимают еврейскую точку зрения, и даже особенно ревностно)… К. И-в, наполовину мусульманин (и от очень знатного отца), наполовину еврей — в момент ближневосточной войны безоговорочно был на стороне Израиля, а не мусульман.
«К. И-в» — это явно Камил Икрамов, «знатный» отец которого (расстрелянный по бухаринскому процессу первый секретарь ЦК Узбекской ССР Акмаль Икрамов) был, кстати сказать, не мусульманин, а — коммунист. Но для А. И. он — мусульманин, а сам Камил — наполовину мусульманин, наполовину еврей. Никакой идейный отход от веры отцов не смоет, не соскребет с мусульманина его мусульманства, и уж тем более — с еврея его еврейства.
И даже в голову не пришло Александру Исаевичу, что во время той арабо-израильской войны толкнула Камила «болеть» за Израиль не еврейская его «половинка», а естественное чувство справедливости: весь стомиллионный арабский мир обрушился тогда на только что созданное после двухтысячелетнего еврейского рассеяния крохотное еврейское государство, и оно — устояло.
Ходил тогда по Москве такой анекдот (выдаваемый, конечно, за действительный случай).
Входит в автобус здоровенный, сильно поддатый мужик, медленно обводит глазами всех пассажиров. Наконец мутный взгляд его останавливается на маленьком щуплом еврее.
Подойдя к нему вплотную и дыша прямо ему в лицо перегаром, алкаш грозно спрашивает:
— Еврей?
Еврей, вжав голову в плечи, испуганно молчит.
— Я т-тебя спрашиваю: еврей? — еще более грозно вопрошает алкаш.
— Ну, еврей, — в конце концов признается тот.
И тогда «старший брат», схватив руку бедолаги-еврея и радостно пожимая ее и тряся, возглашает:
— М-молодец!
Может быть, у этого русского парня из анекдота тоже была какая-то еврейская «половинка»? Или четвертинка? Или восьмушка?
* * *Не стану врать: все эти раньше тщательно Александром Исаевичем скрываемые и теперь вдруг открывшиеся мысли и чувства, сильно меня задели. И они, конечно, тоже немало способствовали тому, чтобы я снова — не в первый раз, но теперь уже навсегда — круто изменил свое к нему отношение.
Но главным толчком для такой перемены были все-таки не они — не сами по себе темные его мысли и чувства, о которых я узнал из этого его сочинения, а — как ни странно! — короткий, совсем крохотный, заключающий это сочинение абзац:
Эта работа по своему языковому строю да и по окончательности формулировок и сейчас, конечно, еще не вполне завершена. Я положу ее на долгие годы. Надеюсь перед выпуском в свет еще поработать. Если же не судьба мне к ней прикоснуться до той минуты, когда приспеет ей пора, — я прошу ее напечатать в этом виде и считать мои взгляды на вопрос именно такими.
Когда эта работа увидит свет — может быть, очень нескоро, может быть после моей смерти, — я надеюсь, что русские не усмотрят в ней гибели нашей нации.
1-я редакция — декабрь 1965 г. 2-я редакция — декабрь-сентябрь 1968 г. Рождество-на-Истье.Приводившиеся мною многочисленные цитаты из этой его «работы», а также многие другие его высказывания, процитировать которые у меня не было возможности (пришлось бы переписать всю «работу» от первой до последней страницы), кое-что в Солженицыне, прежде нам не известное, конечно, прояснили. Но строго говоря, всё, что всплыло в этом «черновике», есть и в главном, двухтомном, действительно капитальном его труде. Разве только там он все это обложил ватой, припудрил, причесал, переложил дипломатическими реверансами из репертуара кота Леопольда, уговаривавшего мышей жить дружно.
Так что, если что по-настоящему новое и выявилось после появления на свет Божий «черновика», так разве только — ложь и лицемерие всех этих его дипломатических реверансов: сам ведь — черным по белому, да еще нарочно выделив черным, чтобы заметнее было, — написал: «Прошу считать мои взгляды на вопрос именно такими».
По-настоящему же новым, действительно потрясшим меня, во всем этом его «черновике» для меня стал вот этот самый заключающий его абзац.
Ведь этот абзац — он что, собственно, значит?
Ведь это же — его духовное завещание! Главное из того, что хочет он сказать соотечественникам — пусть даже после своей смерти.
И особенно красноречивы тут — даты: 1965–1968. Это ведь те самые годы, когда он вступил на тропу войны с могущественной ядерной державой. Когда всерьез опасался, что его могут убить (и могли!). Когда закрадывалась даже мысль, что «они» могут выкрасть, взять в заложники его детей (и к этому он тоже был готов!). И вот в это самое время одну из самых неотложных, главных своих жизненных задач — может быть, даже наиглавнейшую — он видит в том, чтобы написать и на годы вперед запрятать — для будущего, для новой, свободной России — этот МАНИФЕСТ РУССКОГО ФАШИЗМА!
Вот, оказывается, для чего Господь закалял свой меч! И вот зачем в те незапамятные времена автор «Теленка» молил своего Отца небесного, чтобы Тот не дал ему переломиться при ударах или выпасть из руки Его.
Сколько лет должно было пройти, пока мы наконец узнали, на какую такую «нечистую силу» этот меч был отточен и заговорён, чтобы «рубить ее и разгонять».
* * *Недавно (я пишу это 5 марта 2004 года) один журнал обратился ко мне с просьбой ответить на несколько вопросов. Первый вопрос этой журнальной анкеты был такой:
— Какие новые книги в последнее время Вам запомнились?
И я опять не удержался. Ответил так:
Запомнились многие. Перечислять их не буду. Но об одной, которая не просто запомнилась, а больно задела и даже стала для меня тяжелым личным переживанием, скажу. Я имею в виду книгу А. Солженицына «Двести лет вместе».
Я давно уже разочаровался в идеологе Солженицыне и в Солженицыне-художнике. Но такого сгустка злобной глупости, фальши и прямой лжи, такого гнойника темных чувств и неправедных мыслей, какой скопил в своей душе и теперь выплеснул наружу этот наш классик, не ждал даже от него.
И дело тут не в антисемитизме. Во всяком случае, не только в нем. Со спокойным интересом читал я антисемитскую книгу В. Шульгина «Что нам в них не нравится». Люблю, постоянно читаю и перечитываю гениальную прозу Розанова
Но насквозь лицемерная книга Солженицына — это другое.
Постыдно заканчивает свою жизнь этот человек.
Этот ответ прочитал (в компьютере, еще до того, как я отдал его в журнал) мой сын. И сделал одно замечание: в последнюю фразу перед словом «жизнь», — сказал он, — надо бы вставить — «литературную».
Я согласился, что да, пожалуй, так будет корректнее. И вставил.
Но наедине с собой я думаю и чувствую именно так, как это у меня написалось.
Постыдно заканчивает свою жизнь этот человек.
Московские кухни, кружки и салоны
Писатель работает не в одиночку, а бок о бок со своими единомышленниками, друзьями, товарищами по ремеслу… Образуются «кружки», «группы», устраиваются собрания, заседания или просто «вечеринки». Эти формы общения меняются, то приближаясь к наиболее «домашним», то развертываясь в сторону большей общественности или публичности… Как всегда в истории, в любую эпоху можно обнаружить сосуществование разных форм и типов — меняются их обличья, их литературные значения: знак исторической характерности переходит с одних на другие…
Борис Эйхенбаум. Литературные кружки и салоныЧайхана, пирожковая-блинная,Кабинет и азартный притон,И приемная зала гостиная,По-старинному значит — салон,И кабак для заезжего ухаря,И бездомному барду ночлег, —Одним словом, московская кухня:Десять метров на сто человек!
Юлий Ким. Московские кухни1
Однажды попалась мне в букинистическом книжка: «Литературные кружки и салоны». Издана она была в 1929 году издательством «Прибой». На авантитуле значилось: «Государственный институт истории искусств. Труды семинария Б. М. Эйхенбаума по изучению литературного быта».
