Читаем без скачивания Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Ага! Положение, стало быть, было не таким уж безнадежным.

Из дальнейших разговоров с отцом на эту тему выяснилось, что, крестившись, еврей как бы уже переставал быть евреем.

— А ты знал таких евреев?

— Конечно. И ты их знаешь. Вот, например, Кусевицкие.

Кусевицких — Адольфа Александровича и Раису Давыдовну — я действительно знал хорошо. Это были ближайшие друзья отца. Собственно, друзьями его были их сыновья, отцовы сверстники. Они были, кажется, врачами. Но при этом — страстно любили музыку. И вот собирались по вечерам и играли, образуя вкупе с моим отцом — квартет. И как-то так случилось, что старики стали считать отца тоже вроде как сыном, во всяком случае — членом своей большой семьи.

Меня Адольф Александрович не раз называл своим внуком, а однажды даже подарил мне книгу («Два путешествия капитана Беринга», я ею зачитывался) с такой надписью: «Моему первому внуку — Биле Сарнову на долгую память». Память, как видите, и впрямь оказалась долгой.

Я не знал (да и сейчас не знаю), почему удостоился чести называться первым внуком дедушки Кусевицкого. Наверно, у родных его сыновей тогда детей еще не было, вот я и оказался первым. А он для меня — единственным из моих дедов, которого я знал лично. (Двух родных своих дедов я знал только по фотокарточкам, они жили на Украине — один в Златополе, другой в Черкассах и в Москву никогда не приезжали.)

Вот оно, оказывается, как!

Отыскать среди наших знакомых крещеных евреев, оказывается, и в самом деле не составляло труда. Крещеным, или, как говорил отец, — выкрестом — оказался дедушка Кусевицкий! Кто бы мог подумать, что разгадка волнующей меня тайны лежала так близко.

Отец рассказал мне, что старшего брата Адольфа Александровича — знаменитого Сергея Кусевицкого — крестил великий князь Сергей Александрович, дядя царя, московский генерал-губернатор, которого потом взорвал бомбой Каляев.

— А кто крестил Адольфа Александровича? — спросил я, решив, что если крестным отцом Кусевицкого-старшего стал великий князь, то и младшего его брата тоже крестил, наверно, кто-то важный. Может быть, другой какой-нибудь родственник царя.

Но это мое предположение не подтвердилось. Про Адольфа Александровича и Раису Давыдовну отец сказал, что, кто их крестил, он не знает. И мимоходом добавил:

— К тому же, они ведь не православные, а лютеране.

Из туманного его ответа на мой вопрос, кто такие лютеране, я заключил, что лютеране — это немцы. И очень удивился, на кой ляд дедушке Кусевицкому понадобилось стать немцем. Ведь если уж человек решил креститься, то есть перестать быть евреем, так, наверно, для того, чтобы быть как все. Так стоило ли огород городить, чтобы опять быть не как все. Еврей ли, немец — какая разница? Все равно ведь не русский…

В ответ на мои приставания — как да почему дедушка Кусевицкий решил стать лютеранином — отец довольно раздраженно сказал:

— Почем я знаю? Если тебе интересно, спроси у него сам.

Именно так я и поступил.

При первом же удобном случае я спросил у Адольфа Александровича, почему, решив креститься, он выбрал не православие, а лютеранство.

Он пожал плечами:

— Чтобы в церковь не ходить, иконы не вешать…

Ответ этот ошеломил меня своей простотой.

Почему, будучи лютеранином, не надо ходить в церковь и вешать иконы, я не понял. Но зато я понял нечто куда более важное.

Не столько смысл этих слов, сколько тон, каким они были произнесены, яснее ясного сказал мне:

— Ах ты, господи! Православие… Лютеранство… Какая разница! Ведь все это — ерунда, пустая формальность, которой не следует придавать никакого значения. Лишь бы отвязались, оставили в покое, не приставали с этими глупостями. Не заставляли ходить в церковь, вешать иконы, соблюдать еще какие-нибудь дурацкие обряды и правила.

Невольно, сам того не подозревая, этим своим ответом дедушка Кусевицкий раз и навсегда внушил мне равнодушно-презрительное отношение ко всем религиозным конфессиям, ко всем, какие только существуют в мире, границам, загородкам и перегородкам, отделяющим одну тропинку к Богу — от другой.

Эта детская прививка оказалась на редкость прочной. С этим ощущением, со временем превратившимся в убеждение, я прожил всю свою жизнь.

Ни в православие, ни в лютеранство я так и не выкрестился. Оказалось, что жениться на любимой, даже если она русская, можно и без этого.

Так я и остался евреем. И постепенно даже привык думать о себе как о еврее. Правда, еврей из меня вышел плохой. Не знаю даже, стал ли я, как Фейхтвангер, евреем «по чувству», но если даже и стал, еврей из меня получился совсем никудышный. Вот хотя бы такой, совсем близко лежащий пример: чтобы вспомнить, как называется еврейский религиозный праздник, в который мой отец начал вдруг соблюдать пост, мне пришлось заглянуть в специальный словарь. (Дан Кон-Шербок, Лавиния Кон-Шербок. Иудаизм и христианство. Словарь. Перевел с английского Юрий Табак. Автор предисловия и примечаний член-корреспондент РАЕН о. Георгий Чистяков. М., 1955.)

Мучая тот же словарь, я долго (и тщетно) пытался выяснить, каким словом заклеймил бы меня мой дед, если бы тот обряд в отношении меня, на котором он настаивал, так и не был совершен. («Апикойрес»? «Мешумад»? «Мумар?» «Мамзер»? — Каждое из этих словечек выражает что-то похожее, но ни одно из них, строго говоря, тут не годится. «Апикойрес» — это безбожник, еретик, вольнодумец. Но можно ли назвать вольнодумцем неразумного младенца? «Мешумад», равно как и «мумар», — это выкрест. Но можно ли считать выкрестом того, кто еще не стал иудеем? «Мамзер» — это незаконнорожденный. Тоже не слишком подходит. Но скорее всего пущено в ход им было именно это слово.)

Мне случалось бывать в православных церквах (отпевали покойных друзей) и в католических храмах (слушал орган, глядел на картины великих мастеров). Но в синагоге я не был ни разу. И на кладбище, навещая могилу отца, от пейсатых евреев, вопрошающих: «Махт а мулэ?» — что, по-видимому, означает предложение сотворить молитву над могилой усопшего, шарахался (и по сей день шарахаюсь) как от чумы.

Моя подруга Зоя Крахмальникова — женщина редкой красоты и острого, независимого ума — в начале (или в середине?) шестидесятых вдруг — ни с того ни с сего — крестилась и — мало того! — стала активным религиозным деятелем, за что даже потом была арестована и отправлена в ссылку. Узнав об этом ее обращении, я вспомнил (и, кажется, даже произнес вслух) цитату, запомнившуюся мне из лекций профессора Шамбинаго: «Смолоду много было бито-граблено, под старость надо душа спасать».

Впрочем, до старости Зое тогда было еще далеко.

Тем не менее она ударилась в православие и стала время от времени вести с друзьями разные душеспасительные беседы, надеясь наставить и нас на путь истинный. От меня все эти ее попытки отскакивали как от стенки горох, и одну из этих своих бесплодных душеспасительных бесед со мною она закончила такой — довольно-таки раздраженной — репликой:

— Твоя беда в том, что ты — не еврей, не христианин, не коммунист. Ты — никто.

Я ответил (тоже не без раздражения):

— Я — Бенедикт Михайлович Сарнов. Мне этого достаточно.

Лет двадцать — а может, и двадцать пять — спустя мы с Зоей снова вернулись к этой теме. Это было уже после возвращения ее из ссылки, в новые, постсоветские времена. Дело было в Переделкине, в Доме творчества. Поговорив о том о сем, Зоя осторожно позондировала почву: не дрогнул ли я, не приблизился ли к христианскому вероучению. Я — скорее в тоне юмора, чем всерьез — ответил, что не собираюсь изменять вере своих отцов.

При всем своем уме, никакого юмора, ни — тем более — иронии Зоя в этой моей реплике не уловила. Она приняла мой ответ за чистую монету и на следующее утро, прямо в столовую, к завтраку притащила мне какую-то брошюру, в которой то ли двенадцать, то ли шестнадцать раввинов объясняли, как и почему они поверили в Иисуса Христа как в истинного Мессию. Я, смеясь, объявил, что брошюру эту читать не буду, поскольку эти ренегаты-раввины мне глубоко отвратительны.

В другой раз с той же идеей кинулась ко мне на выходе из метро очень красивая девушка и спросила, знаю ли я, кто такой Иисус Христос. Я ответил, что да, конечно, знаю, как не знать. Она этим ответом не удовлетворилась и, как на экзамене, строго спросила:

— Кто же он?

Сразу сообразив, что девица эта (красота ее была ярко выраженного иудейского типа) представляет религиозную секту (или движение?) «Евреи за Иисуса Христа», я ответил:

— Лже-Мессия.

Красотка шарахнулась от меня как ошпаренная.

Ответ мой, конечно, был откровенно хулиганский. Всерьез я ответил бы иначе.

С одной стороны, я — как и все мы, выросшие на русской и мировой классике, — дитя христианской цивилизации, и все мои нравственные ориентиры исходят из системы христианских ценностей. Но с другой…