Читаем без скачивания Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович

– Верно… – тяжко вздохнув, после долгого молчания ответил инок.

– Так как же? – уже настороженно переспросил Ратислав. Забрезжило подозрение: уж не был ли замешан тот в страшном предательстве?

Похоже, Прозор уловил недоброе в голосе боярина. Печально усмехнулся, прошелся пятерней по густой с проседью бороде, сказал:

– Не думай, иудой я не был. Хоть вины с себя не снимаю: не смог уберечь от гибели князя Изяслава. Этот грех и ушел отмаливать в обитель.

Инок примолк. Ратьша продолжал требовательно в упор смотреть на него: сказывай, мол, дальше.

– Хочешь услышать, как дело было?

Ратислав молча кивнул.

– Ну что ж, время есть. А я заодно, может, и душу облегчу.

Прозор шумно вздохнул, отпил сбитня из чаши и начал свой рассказ.

– С отцом твоим, боярин, мы были почти что ровесники. Я происхожу из славного пронского боярского рода Зарецких, и определили меня в дружки тогда еще княжича Изяслава, когда нам было по шесть лет, как только впервой в седло посадили. Росли вместе, мужали. С двенадцати лет в походы стали ходить. Славный воин был твой отец, Ратислав. И ты, видать, в него пошел. Наслышан я даже в стенах обители про твои подвиги.

Ратьша поморщился недовольно: не любил лести. Буркнул:

– Не об том говоришь. Дальше сказывай.

– То не пустая хвальба тебе, боярин, – покачал головой Прозор. – Просто так оно и есть: от хорошего семени добрые всходы. – Помолчал чуть, потом продолжил. – Так вот, без особых горестей и жили. И были с отцом твоим почти что братьями. А побратимами стали… Потом Изяслав мать твою встретил, Аршаву. Ты родился. Но родители Изяслава вас не больно-то привечали. Ну да это ты и сам, должно, знаешь.

Ратислав кивнул.

– Дальше что было?

– Ты про Исады? – нахмурился инок. Вздохнул тяжко. Отхлебнул сбитня. – Ладно, давай сразу про Исады. Никто ведь не мог подумать, что Глеб с Константином на каинов грех решатся пойти, когда пронских князей в Исады позвали, – еще раз отхлебнув из чаши, начал он. – Да и прибыли туда все шестеро с немалой охраной: вятшими боярами и ближней дружиной. Поболе трех сотен оружных и бронных гридней имелось у них под рукой у всех вместе, бояр с полсотни. Ближники, опять же. Ежели бы не нанятые ими безбожные половцы, которых Глеб и Константин до времени прятали неподалеку, неизвестно, чем бы все ими затеянное обернулось. Разместили нас братья-убийцы неподалеку от Исад, верстах в трех от них, в шатрах, на поле близ Соловьиного оврага. Ты, Ратислав, наверное, знаешь то место.

Ратьша кивнул, махнул рукой: сказывай, мол, дальше.

– Коль знаешь место, так знаешь и то, что овраг тот обширен и густо порос древами и кустарниками. Там, в овраге этом, и спрятали они нанятых половцев. Сколько их было, не знаю, но, думаю, не менее пяти сотен. Да у Константина и Глеба под рукой имелось не менее двух сотен трезвых и готовых к бою гридней. Наши же князья позволили своим людям рассупониться, сесть за столы, бражничать без опаски… – Прозор сокрушенно покачал головой, дернул зло кончик бороды. Продолжил после недолгого молчания: – Князья с ближниками расположились в Глебовом шатре. Большой был шатер, все уместились. Ради сильной жары – дело в самой середке лета происходило – полы шатра были приподняты, и нам, тем, кто сидел в шатре, хорошо было видно, что происходит снаружи, как веселятся за столами, расставленными под открытым небом, наши гридни.

Все переговоры были назначены на следующий день, а в первый день пировали. Я сидел по правую руку от твоего отца. Как обычно, произносились здравицы присутствующим, пили за дружбу, единство, взаимовыручку. Глеб произносил здравицы чаще других. Хорошо говорил, искренне. Никогда бы не подумал, что в этом человеке живет змеиная душа.

Пили много и долго, почитай, до самого вечера. Видно, так задумывали убийцы, чтобы напились гости до изумления, чтобы и сил сопротивляться не осталось. Я в те времена не был особо склонен к хмельному питию, да и крепок я на него, даже если приходилось употреблять много бражки да меду.

И вот ближе к вечеру стал примечать странное: Глеб с Константином, да и ближники ихние, с боярами пили вроде не менее других, а на пьяных похожи не были. А еще к вечеру охраны вокруг места у стола, где они сидели, прибавилось. И прибавилось заметно. Сказал я о том князю Изяславу, отцу твоему, но он к тому времени уж был изрядно навеселе, да и в голову ему не могло прийти, что родные братья замышляют против него такое. Да и кому бы могло? Я-то озаботился только потому, что уж слишком в глаза все это бросалось, да и то не верил в готовящееся смертоубийство. Просто странно как-то было, потому, должно, и встревожился.

Рассказ Прозора прервал очередной залп татарских камнеметов и послышавшийся за ним громкий грохот и треск. Выбежали во двор, где уже толпились тоже выскочившие наружу воины владычного полка. Впились глазами в гребень стены. Грохот и треск породила рухнувшая на большом участке крыша третьего яруса стены. Сейчас там поднималась снежная пыль, разбавленная рыжеватой древесной. Постояли молча, посмотрели на это дело. Мрачно переглядываясь, потянулись обратно в тепло жилья.

Снова расселись в выгороженной комнатке, молча налили сбитня, выпили. Ратьша решил нарушить гнетущее молчание, да и узнать от очевидца, как погиб отец, хотелось. Плеснул в кружку себе и Прозору еще питья, сказал:

– Так что дальше было в Исадах?

Прозор заглянул в кружку, выпил, обтер усы и бороду, ответил:

– Что ж, слушай дальше, боярин. Началось все далеко за полдень, ближе к вечеру. Но было еще светло – середка лета, дни долгие. К этому времени многие ближники и бояре пронских князей уж и сидеть за столами не могли, оттащили их слуги в тенек под деревья почивать. То же и с княжьими гриднями. Чуть не половина их под столы сползла, аль сами до тех же деревьев с трудом добрели. Как же, сами князья пить-есть от пуза позволили. Но многие еще держались. Хотя еще бы час-два, и эти свалились бы. До сих пор гадаю, почему убийцы до темноты не дождались, вырезали бы всех сонными. Должно, терпенья не хватило. Иль боялись, что вскроется их предательство.

Прозор примолк, отхлебнул еще из кружки, смачивая пересохшее горло. Продолжил.

– Я к этому времени был почти что трезвый. И вот вижу: здешние слуги втихую начинают сгребать сложенное возле дружинных столов оружие пронских гридней. Тут уж ухватил Изяслава за руку, указал ему на то. В этот раз и он понял, что дело нечисто, однако шум поднимать не стал, поднялся, пошатываясь, из-за стола, двинулся к слугам, что оружие уносили. Видно, решил вначале по-тихому разобраться, что такое происходит. Да и то, устраивать свару на дружеском пиру – ославить себя невежей на всю округу. Я, само собой, пошел с ним. Еще пара ближников с нами увязалась, но эти уже на ногах еле держались, толку от них как от козла молока.

Ухватил князь за плечо одного из слуг, который тащил охапку мечей, спросил грозно, почему тот самоуправствует. Слуга, видно по нему, перепугался, сказать ничего не может. Но потом выдавил из себя, что приказ князя Глеба исполняет. Изяслав велел ему нести мечи обратно. Тот было закобенился, но тут я свой меч, с которым никогда не расставался, из ножен потянул. Отнес тот мечи на место. Ну а куда бы он делся…

Отец твой развернулся и пошел в шатер, где мы пировали, а там сразу к месту, где сидели Глеб с Константином. Охраны вокруг них стало еще больше. И все бронные и оружные. Трезвые. Изяслав растолкал охрану – и к Глебу: мол, что за приказы он отдает своим прислужникам. Тот смеется: дескать, убирают слуги оружие, чтобы, перепившись, не поубивали спьяну друг друга. А сам по сторонам зыркает на охранников своих. Те поближе подтянулись, стиснули меня с князем с боков. Тут уж ясно стало, что худое задумал Глеб.

Вдарил я локтем охранника, того, что притиснул меня справа, оттолкнул, выхватил меч, кричу Изяславу: «Беги, князь, измена!» Отец твой тоже сумел вырваться из рук охранников. Вот только меч свой он в шатре возле своего места оставил, лишь нож у него с собой и был. Но нож он выхватил, пырнул даже одного Глебова гридня. Да тот в доспехе, не пробил. А охрана тоже мечи вытащила, стала на нас наседать, но неуверенно как-то. Непросто, видать, вот так, с холодной головой своих-то резать.