Читаем без скачивания Ярость - Юрий Никитин

Кречет широко и чистосердечно улыбнулся:

– Что за чушь? Я ведь не князь Владимир!

– Но только в Москве сейчас начата постройка десяти крупных мечетей...

Кречет развел руками:

– А как же права человека? В той же Москве, о которой вы говорите, живет около миллиона мусульман. Если не больше. Но православных церквей – несколько сотен, а мечеть – одна. Странное у вас понятие о справедливости!

Блицы щелкали, в наступившую заминку вклинился корреспондент с сильным западным акцентом:

– Господин президент... но, как бы выразиться поделикатнее... православная церковь в России всегда пользовалась сильной поддержкой государства. Как при царях, так и, негласно, при Советской власти. Если дать исламу свободу...

– Вы сами и ответили, – сказал Кречет. – Да, эта чужая вера, принесенная на штыках... пусть на мечах и копьях из Византии, так и не прижилась на Руси. Ее поддерживали князья, всюду строя церкви и насильно загоняя туда народ, затем – цари, а потом – генсеки. Сейчас же – впервые! – я просто даю всем равные права. Я не насаждаю ислам, как вы пытаетесь представить. Я просто даю людям возможность выбирать. И это при том, что православие укоренилось даже в головах тех, кто почему-то считает себя интеллигентами. Ну, вы же знаете, есть люди, которые причисляют себя к интеллигенции только потому, что получили высшее образование?

Один из людей Кречета, замешавшись в толпу корреспондентов, поскользнулся и локтем выбил из руки одного западного массмедика телекамеру. Раскрыл рот, чтобы извиниться, но тот молниеносным движением подхватил телекамеру на лету, тут же поймал Кречета в видоискатель. Проделал так виртуозно и четко, без единого лишнего движения и с такой молниеносной реакцией, что уровень подготовки высветился словно крупными буквами на дисплее.

Корреспондент не сдавался, словно несмотря ни на что, должен был получить ответ на другой поставленный вопрос:

– Господин президент, ответьте еще раз... Вы же понимаете, как это важно. Для России и для всего мира. Когда в 85-м были провозглашены гласность и свобода выбора, то проницательным людям стало ясно, что Советская власть рухнет. Ее не надо свергать, просто выберут другую форму правления. Советская власть держалась на подавлении оппонентов...

Кречет улыбнулся жестко, так бы могла улыбаться акула, если бы давала интервью:

– Вы снова ответили.

– Вы хотите сказать...

– Я уже сказал, – отрубил Кречет. – У нас свобода вероисповедания! Если народ выберет ислам, то кто мы, чтобы идти против? У нас демократия или нет? Мнение народа – закон или не закон?

Я ощутил, как все нервы мои слетаются в тугой ком. Страшные слова произнесены. До этого были только намеки, а сейчас Кречет сказал ясно, что силой поддерживать церковь не будет. Конечно, ислам – это не сникерсы, не компьютеры и другие западные товары, но сама церковь так за сотни лет безмятежности одряхлела, что рассыплется от любого ветра...

Я видел, как этот корреспондент, явно с военной выправкой, бросил одно единственное слово в микрофон, встроенный в телекамеру. Одно-единственное. Но, по тому как сложил губы, как напряглось лицо, каким прицельным стал взгляд, словно уже смотрел в оптический прицел, я с холодком понял, что это за слово.

Моторы самолета гудели тяжело, натужно, но ровно. В салоне ровными рядами сидели коммандос. Савельевский себя считал крепким мужиком, но сейчас было гадко от осознания своей неполноценности. Ребята все как из металла, рослые и широкие, морды здоровые, на молоке да витаминах, такой двинет кулаком – мокрое пятно останется. А такой не просто двинет, их там учат приемам рукопашного боя, так что десяток себе подобных мордоворотов завалит, не вспотеет. И сейчас вот в бронекостюме с головы до ног, даже морду прозрачным щитком как водолаз закроет. Петр клянется, что этому стеклышку даже бронебойный снаряд хоть бы хны. Оружием обвешан, как цыган крадеными ложками, у каждого третьего портативный гранатомет с двумя десятками самонаводящихся ракет. Петр рассказывал про такие, что в каждой по компьютеру – на что гады деньги выбрасывают! – чтобы сама гонялась за целью, ни одна не промахнется...

Они сидели в самолете ровными рядами: одинаковые, литые, откормленные, налитые здоровой уверенной силой. Хана Кречету, подумал он сочувствующе. Как ни храбр генерал, но этот отряд целую армию сметет, а сами и не поцарапаются.

Из салона один из десантников что-то крикнул Рэмбоку. Командир уловил знакомое имя «Гавейн». Когда Рэмбок ответил, командир поинтересовался:

– Это тебя назвали Гавейном? Или почудилось?

Рэмбок весело улыбнулся:

– Дед мой был чудак... Старые книги читал. Знал даже легенды о короле Артуре и его рыцарях. Он настоял, чтобы отец назвал меня Гавейном. Это один из рыцарей короля Артура.

– Я знаю, – кивнул командир. – Я тоже читал, потому и удивился.

Рэмбок вскинул брови, с сомнением оглядел командира:

– Ничего не путаешь? Мне кажется, даже у нас в Америке о Гавейне знал только мой дед. Во всяком случае, с кем бы я ни разговаривал, никто не мог сказать, кто такой Гавейн. Дед рассказывал, что когда раненый Гавейн был прижат к краю пропасти свирепым великаном, то он, истекая кровью, ухватился за него и вместе с ним бросился в пропасть. В память о нем, меня и назвали Гавейном. А Рэмбок – это кличка.

Моторы гудели ровно, мощно, словно самолет был новенький, а не после тридцати лет службы. Пилот, скаля зубы, начал рассказывать, как прошлый раз заглох мотор, а в позапрошлый – сразу два, а неделю тому оторвался бензобак...

Рэмбок бледнел, волосы вставали дыбом. С ужасом глядя на беспечного пилота, спросил:

– И как же вы летаете?

– Да так и летаем.

– Но это же опасно!

– Жить везде опасно, – заметил пилот философски.

– Только не у нас, в Америке!

Пилот покосился с насмешкой:

– Мы не в Америке, дружище.

– Но есть же права пилотов, – сказал Рэмбок. – Вы не должны летать!

– А мы не хотим ползать, – ответил пилот. – Выбор прост: либо летаешь на том, что есть, либо ползаешь там, внизу.

Рэмбок все еще не понимал:

– Ползать? Но тот, кто ползает, тот живет!

Пилот покосился с усмешкой. На его лице была та усмешка превосходства, что раздражала и бесила Рэмбок:

– У нас есть притча о соколе и вороне. Ворон живет триста лет, потому что жрет падаль, а сокол – всего тридцать, ибо питается горячей кровью и теплым живым мясом.

Рэмбок стиснул челюсти, а после долгой паузы процедил:

– Да-да, я слышал. Умом Россию не понять.

Командир корабля, прислушался, покрутил верньер. Из динамиков донесся могучий надменный голос, словно вызывающий на ссору: