Читаем без скачивания Кукушка - Дмитрий Скирюк

— А я думала, ты чародей. И пишешь колдовскую книгу.

Травник чуть заметно улыбнулся.

— По этой книге невозможно колдовать, — сказал он. — Да и не в колдовстве дело.

Костёр Жуга развёл при помощи кресала.

Девочка рассматривала своего спутника практически не скрываясь. Впрочем, последнего это ничуть не смущало.

Травник осунулся, скулы его заострились, в глазах появилась дремотная дымка. Всё это время он практически не спал. Держался — и не спал. Возможно, он потому и не хотел снимать комнату в гостинице, что на природе ему легче было не заснуть. Когда бы девушка ни просыпалась — среди ночи или на привале днём, травник неизменно бодрствовал. Для чего он изводил себя, ей было непонятно. Может быть, он караулил, может быть, молился или размышлял, а может, просто изнурял плоть, как это делают монахи и отшельники, разные святые столпники и прочие анахореты, чтоб добиться чистоты сознания. Но скорее всего причина была третья, такая, что девчонка не могла об этом догадаться.

Путь их лежал на побережье — к Цурбаагену и Лиссбургу, двум городам, в которые травник стремился с непонятным упорством.

— Что теперь со мной будет? — спросила девушка. Отведу тебя домой, — последовал ответ. Та помолчала.

— У меня нет дома, — наконец сказала она. — Родни в Локерене у меня не осталось.

— Тогда я отведу тебя обратно в Кортрейк. Девушка потупилась.

— Не надо в Кортрейк, — сказала она.

— Как не надо? Ты же там работала!

— Я работала прислужницей в гостинице. Когда меня... — Она замешкалась. — Когда меня украли, хозяева наверняка подумали, что я сбежала, и наняли другую. Я не знаю, но, наверное, это так. Они мне не поверят, просто выгонят на улицу, и никто больше не возьмёт меня к себе.

Травник смерил девушку пытливым взором, задумчиво взъерошил волосы рукой и отложил в сторону исписанные листы. Откинулся к дереву и сплёл пальцы в замок на поднятом колене.

— Это всё отговорки, — сказал он. — Я уверен, ты легко найдёшь себе новую работу. Ты, кажется, девушка честная, не белоручка, не уродина и не больная. В чём же дело?

— Всё равно, — упорствовала она. — Посмотри на меня: я маленькая! Меня не берут ни прачкой, ни молочницей, а для кружевницы у меня слабое здоровье — я всё время падаю в обморок и кашляю, если сижу скрюченной, как они. Я... не могу вернуться.

— Что же получается, — Жуга развёл руками, — ты не хочешь, чтоб я отвёл тебя домой, не хочешь возвращаться в город, где работала... Чего же ты хочешь?

Она глубоко вздохнула, словно набираясь смелости, зажмурила глаза и даже, кажется, сжала кулаки.

— Я хочу с тобой, — выдохнула она.

— Со мной? Что значит — со мной? Послушай, это невозможно...

Девушка подняла взгляд. В её глазах поблёскивали слёзы.

— Ты ведь не бросишь меня? — робко спросила она.

— Брошу? — Травник поднял бровь, потом нахмурился. — Погоди, погоди... О чём ты говоришь? Мы ведь никогда не были вместе!

— Я... умру без тебя.

— Вздор! — возмутился травник. — Ты нормальная, здоровая девочка. Держись от пчёл подальше — и всё будет хорошо.

Девица обхватила колени руками и придвинулась к огню.

— «Хорошо» уже не будет, — тихо сказала она, кусая губы и глядя в огонь. — Я без тебя умру. Ты, наверное, не думал об этом, а я знаю... Я была ещё совсем-совсем маленькой, когда это поняла. На меня давно все махнули рукой — мама, дядья... Все. Меня как будто уже заранее похоронили. У меня никогда не было друзей. Никого. Никогошеньки. Только ты. Из-за этих пчёл, из-за моей болезни все меня боялись. Мама вся извелась, а потом умерла. Соседские мальчишки дразнили меня кошкой, потому что у кошки девять жизней. Когда ты приходил, все прятались по углам, а потом вылезали и ругались. И кидали в меня камнями и навозом. Говорили, что меня надо сжечь как ведьму. За меня только дядя Бастиан заступался. Ещё когда я была маленькой, я придумала себе сказку, что однажды ты придёшь и насовсем останешься со мной или возьмёшь меня с собой и уведёшь далеко-далеко... Но ты не приходил.

Жуга молчал. Ночь выдалась без ветра. Маленький костёр уютно потрескивал. Дрова уже прогорели, превратились в рубчатые головешки, тлеющие красным, а травник всё сидел и смотрел на них, обдумывая сказанное девушкой.

— Мне нечего тебе сказать, — наконец ответил он. — Я ведь ко многим приходил.

— Зачем?

— Чтобы исцелить.

— Тогда мне всё равно, что ты к ним приходил! — порывисто сказала девушка. — Их ты лечил. А меня — оживлял. Я ведь живая, правда? Я живая?

Травник снова не ответил.

— Почему ты молчишь?

— Я не знаю, что сказать, признался он. — И впрямь, наверное, я виноват. Я не мог излечить тебя совсем, но я хотя бы мог узнать, как ты живёшь... Твоя мама обещала за тобой присматривать.

— Она умерла, — сухо сказала девочка и отвернулась. — Уже два года, как умерла.

— Я не знал. Прости. Всё бы хорошо, но... Я, может, смог бы тебя куда-нибудь пристроить, позаботиться, у меня есть много знакомых, мне бы помогли. Кто-то — за старые долги, другие по дружбе... Но только не сейчас! Сейчас это невозможно. Я...

— Почему? Почему невозможно? — Слёзы уже не стояли в глазах у девочки, а вовсю бежали по щекам. Чувствовалось, ещё немного — и она просто разревётся. — Я будто проклята, от меня все шарахаются, как от прокажённой! Мне четырнадцать, а выгляжу я, будто мне двенадцать. Сколько я ещё проживу? Ну сколько? Два года, три? А потом однажды — раз, и всё! Я задохнусь, как висельник. И никто не придёт, чтобы меня спасти. Даже на похороны никто не придёт. Разве можно... разве можно так?! Я живу как в стволе у аркебузы: каждую секунду жду — вдруг выстрелит! Только зимой и сплю спокойно, а летом на улицу выйти боюсь. Муха пролетит — а у меня кровь стынет! Как-то одна залетела мне в волосы — и я совсем голову потеряла, ничего не соображала, всю посуду перебила на кухне, кипятком обварилась... Мне потом хотели волосы обстричь, как больной. Я бы уже раз десять умерла, если бы... если бы... — Тут она сглотнула и закончила: — Если бы не ты.

Эти эмоции, этот поток наивных детских аргументов, был одновременно и трогателен и нелеп; любые доводы разума здесь не имели силы. Эта маленькая, хрупкая, беспомощная девочка в глубине душе уже была женщиной — с железным стержнем бессознательного, чувственного восприятия мира. Она действительно была живая, как она сказала, но живая не в том смысле, что дышала и ходила, а в другом, глубинном чувстве жизни (а стало быть, и смерти), что доступен только женщине — и больше никому. Она могла почувствовать, но не могла понять. В ней закипала просыпавшаяся юность, в ней бурлили чувства, которых она хотела и которых боялась, она выдумывала свою жизнь, но боялась её постичь. Пустяк в её понимании превращался в трагедию, а трагедия — в пустяк, и в данную минуту мир начинался ею и ею же заканчивался. Всё остальное было пришлым или выдуманным.