Читаем без скачивания ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

(даже Руси) и Жидов, а город ограбили. Из шляхты погибло только двое. Приспевшая

из Межирича надворная хоругвь князя Заславского вытеснила гайдамак из города и

положила на месте до 150 человек. Этот набег сделал по собственной воле Звягельский

полковник, кугтер *) Тиша, ища в Остроге папа Вонсовского, бывшего Звягельского

старосты, подобно тому, как некогда Греикович искал своего врага в Межигорье.

Положение миротворцев сделалось отчаянным. Несмотря на то, что конвойным

жолнерам не вышел еще срок наемной службы, они не хотели остаться при пане

воеводе в Роще, для защиты его убежища от гайдамацких набегов. Очевидно, что дело

козацкое находили они более верным, чем панское. Неизвестно, как уладили свою

оборону коммиссары, но оставленное ими позади еебя зрелище козако-гайдаматчины

ужасало их.

„Вся чернь" (писал Мясковский) „вооружается, полюбив свободу от работ и

податков и не желая на веки иметь панов. Хмельницкий велел вербовать Козаков по

всем городам, местечкам и селам, кормить лошадей, и зазваигше таким образом в

козаки берут, бьют, грабят. Но далеко большая часть простонародья молит Bora о мире

и мести над Хмельницким и своевольниками. (Носится слух, что) Хмельницкий чует

близкую смерть (niedиugo sobie їyж wrуїy). Зарыл в Чигиршие бочек 15 серебра. Там же

у него 130 турецких коней и 24 скрини дорогой одежды.

*) Ktirschncr, скорняк.

374

.

Пилявецкой добычи полна Украина. Больше всего покупает ее Москва в Киеве и по

ярмаркам в других городах. Серебряные тарелки продавались по талеру и дешевле.

Один киевский мещанин купил за 100 талеров такой мешок серебра, что мужик едва

мог нести. Жена полковника Тиши, кушнерка, угощала в Звягле посланцов пана

воеводы на серебре, за богато накрытым столом, и бранила Хмельницкого (иaj№

Chmielnickiemu), что не так великолепно (splendide) живет, „„колиї Бог дав уеёго

много"".. Нашим продавать серебра козаки не хотели. Даже лошадей запретил гетман

продавать намъ".

В силу перемещения богатства и всяких вольностей из панской республики в

козацкую, сотниками гультаев и гайдамаков делались весьма часто шляхтичи, даже с

такими фамилиями, как процветающие в Киевском Полесье доныне Горностаи. О

Хмельницком ходили такие слухи, что хоть бы и хотел он мириться с панами, то не

может: чернь остервенилась до того, что решилась истребить шляхту, или же сама

погибнуть. Татары готовились к новому нашествию, в помощь козакам. К

Хмельницкому являлись они даже пешком из Крыма и Буджаков, и Хмельницкий

снабжал их тотчас лошадьми и оружием. Не только ежемесячно, но и еженедельно

(говорила молва) посылает он послов к хану с зазывом на войну и просит его не давать

свободы ниодному пленнику. „Ты-мол хочешь их выпустить, а я хочу их выгубить, чтоб

ниодного Ляха не было на свете". Даже днестровские побережники, славные в

шляхетских походах против Буджацких Татар, теперь делались „разбойниками", как

уведомляли один другого паны.

Каковы были отношения Хмельницкого с Татарами, и что заставило его

приостановиться с „кончанием Ляховъ", открывает нам следующее письмо его к

первому соправителю хана—султап-галге:

„Ясновельможный, милостивый пан султан-галга крымский, наш милостивый пан и

добродей!

„Доброго здоровья и всяких счастливых помыслов со всем предостошшм

рыцарством вашей царской милости, низкий поклон отдавая, желаем пользоваться им

на многие лета.

,3а труд, который ваша царская милость благоволили подъял для нас, нижайших

своих слуг, много и униженно благодарим, и, пока живы, мы и дети наши, за столь

милостиво оказанное нам благоволение готовы отслуживать. Однакож, во время

бытности вашей царской милости, был бы я рад, когда бы мы этого неприятеля нашего,

победив, уничтожили до остатка; только ваша царская

.

375

милость сами видели, что войско было крайне отягчено (добычею), и я уже тем

удовольствовался. Но, как они издавна привыкли жить неправдою, так и теперь на нас

наступают своею силою, вознамерившись уничтожить нас, в чем им, Господи Боже, не

помоги, и на Крым хотят идти. Мы имеем верную о том весть от его милости

венгерского короля, который предостерегает нас и ваших милостей, наших милостивых

панов, что и Шведов на нас и на весь Крым вербуют... Умилосердись, умилосердись,

милостивый пан, чтобы мы не дали этим нашим неприятелям распространиться. И

вторично, и третично просим: ибо множество Християнства нашего, душ невинных,

вырезали бы. Умилосердись ваша царская милость: как начал с начала, так ы до конца

благоволи нас оборонять*...

Татарское милосердие к беспощадным руинникам грозило Шляхетскому Народу

тем большими иесчастиями, что у него был теперь такой король, который помог

Хмельницкому отстранить от гетманства единственно страшного для него человека.

Если у Киселя было хоть немного прямой любви к отечеству, то он, хворая в Гоще над

Горынью, должен был бы на досуге понять, какую нелепую и злотворную играл он

роль в качестве миротворца. Товарищ его по коммиссии, Мясковский, из Млыновцев

под Русским Зборовом, от 28 (18) апреля, уведомлял краковского бискупа, Гембицкого,

что хап дал упросить себя Хмельницкому (dal siк Chmielnickiemu uprosiж); что

посылает впереди себя крымских собак (ogarуw krymskich) и сам садится на коня.

„Никогда не были мы ближе к последней гибели* (писал он), „как ныне, в несчастном

будущем мае. Это будет октава и года и месяца, еще горшая прошлогодней,

Желтоводского и Корсунского погрома. Никакой спасительной надежды нет; из

Варшавы ничего утешительного......

Уже из Каменца бежит все живое; кто уходит в Венгрию, кто— куда можетъ*.

Теперь Кисель знал, что такое Хмельницкий. Оправясь в Гоще от своей хирагры,

под гул наступающей грозы оп уведомил Козацкого Батька приятельски о своем

расстроенном здоровье и, вместе с другими коммиссарами, просил об окончании

коммиссии, по сделал это для того, чтобы маскировать папские приготовления к войне.

Хмельницкий видел папа воеводу насквозь, и писал к нему из Чигирина, от 13 (23) мая

так нежно, как писал бы мурлыкакот к неосторожной мыши, желая удержать ее по сю

сторону подполья:

.

376

„За письменное навещение благодарю ваших милостей панов и приверженным

сердцем желаю радоваться, видя вашмость-пана в добром здоровье. Что же касается

окончания коммиссии, то всеми силами (totius viribus) стараюсь, чтобы она, согласно

нашему условию, получила конец. Одно только всех нас очень удивляет, что в Короне и

в Литве собраны весьма великия войска. Это тревожит все наше Запорожское Войско

Оно опасается, чтобы—от чего сохрани Господи Боже—не так желали кончить

коммиссию, как в прошлом году: тут про мир, а тут совсем про другое думали.

Однакож, я, будучи другого мнения, обослал всех полковников, чтобы посоветоваться,

где бы всего безопаснее можно было отправить коммиссию. Когда между собой

постановим, я не замедлю дать знать вашим милостям как можно скорее днем и ночью.

Л вашмость-пан и их милости паны, с своей стороны благоволите задержать жолнеров,

чтоб не давали повода к разорванию этой коммиссии, которая будет, даст Господь Бог,

отправляться*.

Но 22 (12) мая мозырский подкоморий, Федор Михаил Обухович, писал литовскому

подканцлеру, Льву Сопиге, что Кисель ретировался уже из Гощи за Горыпь, имея явные

доказательства враждебности Хмельницкого (operla hostilitatis argumenta), так как он ни

королевского посла Смяровского не хочет оттуда выпустить, ни на письма о коммиссии

не отвечает. „Отовсюду также* (писал Обухович) „сыплются толпы взбунтованного

поспольства и наполняют весь тракт между Горыпыо и Случью, а сам author et dux

этого подвига наступает главною купою, окружепный огромными ордами*.

Через три дня сам Адам Кисель уведомлял коронного канцлера,—что видел

неприятеля собственными глазами; что Хмельницкий был бы рад поймать его в свои

руки; что потому пишет к нему (Киселю) штучно, и что теперь уже нет надежды па

трактаты (juї nulla spes tralitatуw). Так поумнел наш Свентольдич, умудренный поздним

опытом.

Он отписал Хмельницкому дружески (bona verba), как будто ничего не подозревает,

и едва двинулся из-под Гощи, в ту же минуту 600 хмельничан вступило в местечко, а

ночевало в нем 1.500. Прискакавший от Смяровского в Тайкуры козак перебежчик

(transfuga), по фамилии шляхтич, объявил, что „запорожский Макиавелли* отобрал у

королевского посла и его челяди лошадей и держит всех их под стражею до приезда