Читаем без скачивания Чертовар - Евгений Витковский

Давыдка быстро вернулся.

— Прошу вас, Фома Арес-с-тович… Проходите. Хозяин просит прощения, что при вас одеваться будет. Торопятся они очень, их супруга ждут. И вас, Кавель Адамович, тоже просят пройти. Только предупреждают, чтобы вы либо в пол все время смотрели, либо в окно. Все свои, говорит, но смотреть вам Фоме Арс-с…стовичу в глаза ну как нельзя. Проходите, проходите.

Недоумевая, Кавель прошел с гостем на все ту же веранду, где сам весь день работал. На плетеном стуле у двери сидел в одних шерстяных кальсонах Богдан и аккуратно стриг ногти на левой ноге.

Гость перешагнул порог, креститься на пустой красный угол, как делало большинство гостей Богдана, не стал, — вместо этого по-восточному поцеловал кончики собственных пальцев. Богдан хмыкнул что-то похожее на приветствие, однако тоже на гостя старался не смотреть. «Техника безопасности!» — осенило Кавеля. Он немедленно перевел глаза на окно, за которым блистал снегом и рыжиной не сброшенных на зиму листьев единственный на эту часть леса дуб, словно поставленный к дому чертовара охранником по решению общего лесного древесного собрания.

— Чем дальше в лес… — полушепотом сказал гость.

— Тем больше древес! — радостно щелкнув отлетевшим ногтем, провозгласил чертовар. — Садись, Фома Арестович. Что-то сто лет как от тебя никто не приходит… А тут ты и сам. Не иначе как приключилось что. Давай жалуйся на жизнь. Или наоборот, как тебе охота. Только уж будь любезен, дорогой, на этот раз никакого моим рабочим сглазу не присаживай. У меня тут и своя ведьма есть, хоть ее сейчас я в аренду сдал, да вот поближе к ночи получить обратно должен.

— Ни-ни-ни… — залепетал потупившийся гость и присел на краешек стула. — Я уговор помню. Чтоб я да сглазил? У меня вся норма за ноябрь выбрана, как же можно, а нынче двенадцатое только. Я вот и телевизор днем только слушал, не смотрел: боюсь, вдруг через телевизор сглажу кого, а там ведь и царь, и царица новообретенная, и цесаревич, говорят, отрок красы неписаной…

— Уж и неписаной, — отозвался Богдан и опять щелкнул ногтем, — мальчик как мальчик. Приятно, что на отца похож — сразу всем слухам о подменыше — укрощение. Я тут заходил ненадолго с работы, поглядеть, когда в Кремль въезжали — на лошади сидит меж кавалергардов, так лучше них сидит… Похоже, всерьез учился. И лошадь — точно в тон отцовскому автомобилю. Подобрали-таки!

— На Рязанском заводе подбирали, я слушал, — подхватил гость, — масть эта темно-пепельная, называется, говорят, чагравая.

Богдан поднял голову и посмотрел прямо на гостя.

— Да ты, Фома, что ж, совсем ни на что теперь не смотришь? Лошадь сглазить боишься? А сапоги свои, случаем, не сглазишь?

Гость невесело усмехнулся.

— Каш… Кавель Адамович, я представить тебя забыл. Вот, Фома Арестович, знакомься: наша достопримечательность и гордость: лично Кавель. Если полностью — то Глинский, Кавель Адамович. Выдающийся, заметь, кавелевед. Сейчас на вольных хлебах, пишет книгу о кавелитских толках России… по заказу крупнейшего издательства. А это, Каш — ты только смотри в сторону, так надо, гость у нас необидчивый — Фома Арестович Баньшин из города Кашина, что за болотом Большой Оршинский Мох. В прошлом собиратель былин, фольклорист, кандидат… забыл, Фома, каких наук, но точно кандидат… а нынче, согласно прозвищу — Ненарочный Колдун. Я, пока одеваюсь, все объясню.

Кавель, все так же глядя в окно, пожал наугад потную, нервную руку гостя. «Чтоб колдун да нервничал?.. Почему Ненарочный?..» — пронеслось в голове Кавеля-кавелеведа, а Богдан подробно рассказывал кое-что одновременно и необычное, и интересное, и отчасти нужное Глинскому для книги, которую уже ждало от него неведомое издательство «Крутота».

Как выяснилось, уроженцем отец Баньшина был ингерманландским, происходил «из потомственных путиловцев», из Ленинграда, короче. Отцу Фомы имя его собственный отец, долго работавший в ГПУ, подобрал исключительно удачное — Арест, и оно сработало: никто и никогда не пытался арестовать. Нынче отец гостя, в весьма преклонных годах, жил почему-то в государстве Израиль, но и там его, похоже, никто и никогда под арест не брал: очень, говорят, широко в этом государстве распространено знание русского языка, и с каждым годом становится оно все шире.

Но и хрен бы с ним, с отцом Фомы, а приключилась лет пятнадцать назад с молодым тогда еще фольклористом Фомой Баньшиным, когда он полевые записи кашинских былин делал, незадача: занесло его в избу умирающего колдуна. Баньшин был молод и столь важных примет-правил не знал, а колдун умирал, долго и страшно, и все требовал, чтобы подошел к нему тот, кому он сможет «свое передать». Сельчане сторонились, а Фома по неведению решил помочь старому человеку, подошел к нему и сказал бредящему: «Ну что ты, отец, ну передай…» Колдун вцепился в его руку, заорал на весь Оршинский Мох — и умер, а Фома, не ведавший, что творит, получил от колдуна такое наследство, что не приведи Господь. Он получил дар сглаза, и в месяц, хоть помри, должен был теперь самое мало четырех человек непременно сглазить. Одержимыми их сделать, если по-простому, черта в них вселить.

Покойного колдуна вынесли из избы вперед головой и похоронили на перекрестке трех проселков, а Фома остался ему заменой. Вот на этой невероятной почве и подружились Фома Арестович с Богданом Арнольдовичем. Фоме пришлось бросить на произвол судьбы свою ленинградскую комнату в коммунальной квартире на Охте, все двадцать квадратных аршин, — тогда еще на метры счет велся, да кто ж их теперь вспомнит, — и переселиться с берегов Невы на берега Кашинки, на далекую окраину Кашина, города относительно древнего, построенного на болотах как раз во время первых татарских нашествий, видимо, чтобы от татар в нем спокойно прятаться и пережидать беду. От татар, похоже, кашинцы спрятались, но вскоре прибрала к рукам их крошечное княжество Тверь, а потом и саму Тверь слопала Москва. Когда же в годы Смутного Времени польско-литовские бандиты Кашин взяли да и разорили со зла, что нет из него никуда толковой дороги, такой, чтоб войско пройти могло, то двумя годами позже именно тут нижегородская дружина Минина с Пожарским собрала войско для освобождения Москвы. Какой дорогой они смогли отсюда дойти до Москвы — до сих пор тайна, но вот смогли же. Кроме того, на всю Россию прославился Кашин еще и как столица всех мыслимых фальсификаций — от винно-водочных до ассигнаций фальшивомонетных. В благодарность за прошлое геройство и в компенсацию неустройство за нынешнее русское правительство открыло в конце XIX века на окраине Кашина целебные торфяные грязи, устроило такой курорт, что и по сей день пройти-проехать туда можно было только при очень большом желании. Разве что через все те же Кимры до Калязина, а там по железной дороге на Бежецк, там-то Кашин и стоит при своих грязях и минеральной воде «Кашинская». Если ж по прямой, то лежали между Арясиным и Кашиным одни сплошные болота. Привыкнуть к такой глухомани ленинградцу Баньшину было непросто, да вот привык как-то. Чай, колдун, и не отвертишься.