Читаем без скачивания История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После нескольких замаскированных, но язвительных намеков Сен-Жюст закончил свою речь в следующих выражениях: «Человек, вынужденный удалиться из комитетов вследствие самого обидного обхождения, — находится перед вами. Правда, его объяснения недостаточно вески, но его удаление и горечь, таящаяся в его душе, могут отчасти извинить его. Его клеймят именем тирана общественного мнения, ему ставят в вину его красноречие. Но какое, однако, исключительное право на общественное мнение имеете вы? Кто мешает вам оспаривать уважение отечества, вам, находящим, что дурно порабощать его? Может ли быть победа более невинная и более бескорыстная? Завистливая посредственность желает, чтобы гения отвели на эшафот! Но видали ли вы ораторов под скипетром королей? Нет, молчание царит вокруг тиранов; дар убеждения — это душа свободных народов. Уничтожьте самых красноречивых, и вы дойдете до того, что увенчаете самых завистливых.
Вчера Робеспьер высказался не вполне ясно. Существовал план узурпировать власть путем свержения некоторых членов комитета. Билло-Варенн и Колло д’Эрбуа виновны! Я их обвиняю! Я желаю, чтобы они оправдали себя, а мы — стали умнее!»
Эта речь, как мы видим, намекала на смерть, но не требовала ее. Сен-Жюст предоставлял запуганному, раболепному Конвенту нанести удар тем, кого коснулось его подозрение. Колло д’Эрбуа, опасаясь влияния Сен-Жюста на Собрание, спешит дать слово Тальену. «Граждане, — говорит Тальен. — Сен-Жюст только что сказал вам, что он не принадлежит ни к какой партии заговорщиков; я скажу то же самое. Повсюду только и делают, что сеют раздор. Вчера один из членов правительства вышел из его состава и произнес речь от своего собственного имени. Сегодня другой делает то же самое. Увеличивают страдания отечества, раздирают его, толкают в пропасть. Я требую, чтобы завеса была сорвана окончательно!» Трижды повторенные шумные аплодисменты дают Тальену понять, что его гнев находит отзвук в груди депутатов. Билло-Варенн встает с еще более трагическим выражением лица, чем обыкновенно. «Вчера, — говорит он глухим голосом, — клуб якобинцев был полон подставными лицами. Там вырабатывали план резни в Конвенте!..»
Движение ужаса прерывает заявление Билл о. Он указывает пальцем на членов Горы и восклицает: «Я вижу на Горе одного из тех, кто угрожал представителям народа!» — «Арестовать его! Арестовать его!» — раздается крик со всех скамей. Судебные приставы хватают одного из сидящих на Горе и выводят из зала.
«Настала минута сказать правду, — продолжает Билло. — После всего, что произошло, мне странно было видеть Сен-Жюста на трибуне. Он дал слово комитетам показать им свой доклад. Собрание должно признаться, что оно находится между двух опасностей. Оно погибнет, если окажется слабым! Вы содрогнетесь от ужаса, когда узнаете, в каком положении находитесь, когда узнаете, что военная сила находится в руках изменника, что на Анрио донесли в Комитет как на соумышленника заговорщиков! Вы содрогнетесь, когда узнаете, что здесь есть человек, — Билло искоса бросает взгляд на Робеспьера, — который, когда был поднят вопрос об отправке представителей народа в департаменты, не нашел в поданном ему списке двадцати членов, достойных этой миссии! (Взрыв оскорбленной гордости раздается на скамьях, где сидят упомянутые представители.) Робеспьер, говоря вам, что он удалился из Комитета потому, что его там стесняли, — продолжает Билло, — тщательно скрывает от вас истину. Он не говорит вам, что после шестимесячного единоличного господства в Комитете он встретил сопротивление в тот момент, когда хотел заставить принять декрет 22 прериаля: декрет, который в избранных им нечистых руках мог сделаться гибельным для патриотов!..»
Гневные вопли прерывают оратора. «Да, знайте! — продолжает он. — Председатель Революционного трибунала вчера открыто предложил якобинцам изгнать из Конвента тех членов, которыми решили пожертвовать. Но народ не дремлет! Патриоты сумеют умереть, чтобы спасти представителей! Мы сумеем умереть! Нет ни одного представителя, который захотел бы жить под игом тирана!» — «Смерть тиранам!» — раздается единодушный вопль. Билло продолжает: «Люди, постоянно толкующие о справедливости и добродетели, и есть те, кто попирает их ногами. Я просил арестовать секретаря Комитета общественного спасения, обокравшего народ, и один только Робеспьер защищал его. Когда я в первый раз изобличал Дантона, Робеспьер вскочил, как бешеный, говоря, что я хочу погубить лучших патриотов. Пропасть под нашими ногами, — уже кричит Билло, — ее нужно или заполнить нашими трупами, или ввергнуть в нее изменников!»
Единодушные рукоплескания провожают Билло-Варенна до его скамьи.
Робеспьер с искаженным лицом бросается на трибуну, с которой только что был нанесен удар его несокрушимости. «Долой тирана! Долой тирана!» — вопит Гора. Эти крики, усиливающиеся при каждом движении губ Робеспьера, окончательно заглушают его голос. Тальен вбегает на трибуну, локтем отодвигает Робеспьера и говорит среди гробовой тишины: «Я только что просил разорвать завесу. Наконец она разорвана. До сих пор я считал своей обязанностью молчать: я узнал от человека, близкого к тирану, что он составил проскрипционный список. Но вчера я присутствовал на заседании у якобинцев, я слышал, я видел, как формируется армия нового Кромвеля, и я вооружился кинжалом, чтобы пронзить его сердце, если у Конвента не хватит мужества обвинить его!»
Сказав это, Тальен вынимает из-под одежды обнаженный кинжал, данный ему любимой женщиной, и взмахивает этим кинжалом над самой грудью Робеспьера, который отступает, не уступая однако трибуны своему врагу. Смелость Тальена передается самым нерешительным из присутствующих. Все чувствуют, что меч, извлеченный при таких обстоятельствах, может быть вложен в ножны не иначе, как окрашенный кровью Робеспьера или их самих.
«Мы, республиканцы, — продолжает Тальен более спокойным голосом, — будем обвинять тирана с мужественной честностью перед всем французским народом! На что бы ни рассчитывали сторонники человека, которого я обвиняю, не будет ни 31 мая, ни проскрипций. Одно только право народного суда покарает преступников! Я требую ареста Анрио, чтобы вооруженные силы не были введены в заблуждение своими начальниками. Затем мы потребуем пересмотра декрета 22 прериаля, изданного по единоличному предложению человека, о котором мы говорим… — Казалось, губы Тальена отказываются произнести имя Робеспьера. — Человек, стоящий рядом со мной на трибуне, — новый Каталина! Те, кем он окружил себя, — новые Берресы. Со времени моей миссии я преисполнен отвращения. Робеспьер хотел нас разъединить и напасть на нас поочередно, чтобы остаться одному со своими распутными и погрязшими в пороках единомышленниками! Я прошу постановить, что наше заседание продолжится до тех пор, пока меч закона не обеспечит сохранность республики».
Предложения Тальена встречены одобрительными криками. Робеспьер хочет говорить, но новые крики «Долой тирана!» заглушают его слова. Многочисленные голоса призывают на трибуну Барера. Он хладнокровно уничтожает Робеспьера, которого поддерживал накануне.
«Хотят вызвать волнения в народе, — говорит он. — Хотят захватить власть, принадлежащую народу. Комитеты — это щит, убежище правительства. В ожидании опровержения фактов, сообщаемых Робеспьером, мы предлагаем вам меры, необходимые для общественного спокойствия: эти меры состоят в упразднении должности командующего вооруженными силами и его штаба». Барер предлагает объявить эти меры в прокламации к народу.
Робеспьер с сожалением улыбается. Он все еще остается на трибуне, со скрещенными на груди руками, со сжатыми губами, дергающимися на щеках мышцами и взглядом, то скользящим по Горе, то опускающимся к «болоту». Он беспрестанно смотрит в сторону входной двери, как будто ожидая, что снаружи раздадутся голоса или шаги народа, который медлит прийти к нему на помощь.
Старик Бадье, председатель Комитета общественной безопасности, толкает его локтем, входя на трибуну.
«До 22 прериаля, — говорит Бадье, — я смотрел сквозь пальцы на этого коварного человека, умевшего являться под всевозможными личинами. Всем известно, что он открыто защищал Базира, Шабо, Камилла Демулена, Дантона! Тиран — имя, которым я его называю, — хотел разделить оба комитета. Если он обращался преимущественно ко мне, то это только потому, что я сделал доклад против суеверия, не понравившийся ему. И вы знаете отчего? Под матрацем Катерины Тео нашли письмо, адресованное Робеспьеру. Ему писали, что миссия его предсказана в пророчествах и что он должен восстановить религию без жрецов и сам сделаться первосвященником нового культа!»
При этих словах в рядах Собрания раздается аффектированный смех. Бадье вероломно наслаждается вызванной им реакцией. Робеспьер пожимает плечами. Бадье продолжает: «Если послушать этого человека, так можно подумать, что он единственный защитник свободы. Он с ума сходит по ней, он готов все бросить; он редкой скромности человек! У него постоянный припев: „Меня притесняют, меня лишают слова“, а между тем он один только и говорит. Он говорит: „Такой-то составил заговор против меня, значит, он составил заговор против республики!“ Он заставляет шпионов следить за каждым депутатом. Мой сопровождал меня даже до стола, за который я садился…»
