Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу

спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу

мраке ротонды, как каменные осетры,

чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три

горбоносы и узколицы, и с головы до пят

рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят

дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки

скрещены на груди, точно две севрюги.

За щелчком аппарата следует вспышка -- род

выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,

на стену будущего, есть как бы выстрел). Три

рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри

камеры то, что уже случилось -- либо при Пуатье,

либо в святой земле: путешественник в канотье

для почивших за-ради Отца и Сына

и Святого Духа ужаснее сарацина.

Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.

Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки

порхают у баптистерия над клумбой и т. д.

Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,

природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;

и под стеной ротонды, как перед раз

навсегда опустившимся занавесом в театре,

аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

VI. Йорк

W. H. A.

Бабочки северной Англии пляшут над лебедою

под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою

наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,

и поля выгорают. Города отдают лежалым

полосатым сукном, георгины страдают жаждой.

И твой голос -- "Я знал трех великих поэтов. Каждый

был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах

с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

и готов оглянуться. Скоро четыре года,

как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода

ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,

тополя. Честер тоже умер -- тебе известно

это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,

воробьи восседают на проводах. Ничто так

не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,

как любовь к человеку; особенно, если он

мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья

напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.

Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.

Человек приносит с собою тупик в любую

точку света; и согнутое колено

размножает тупым углом перспективу плена,

как журавлиный клин, когда он берет

курс на юг. Как всё движущееся вперед.

Пустота, поглощая солнечный свет на общих

основаньях с боярышником, увеличивается наощупь

в направленьи вытянутой руки, и

мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.

В этом смысле он -- Англия. Англия в этом смысле

до сих пор Империя и в состояньи -- если

верить музыке, булькающей водой, -

править морями. Впрочем -- любой средой.

Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь

отраженью в стекле витрины; покамест палец

набирает свой номер, рука опускает трубку.

Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,

замерзшую на воде посредине бухты.

Выходя наружу из телефонной будки,

слышу голос скворца, в крике его -- испуг.

Но раньше, чем он взлетает, звук

растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини

и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,

ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно

заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,

овцы покоятся на темнозеленых волнах

йоркширского вереска. Кордебалет проворных

бабочек, повинуясь невидимому смычку,

мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку

ни на чем задержаться. И вертикальный стебель

иван-чая длинней уходящей на север

древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.

Вычитая из меньшего большее, из человека -- Время,

получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом

фоне отчетливей, чем удается телом

это сделать при жизни, даже сказав "лови!".

Что источник любви превращает в объект любви.

VII

Английские каменные деревни.

Бутылка собора в окне харчевни.

Коровы, разбредшиеся по полям.

Памятники королям.

Человек в костюме, побитом молью,

провожает поезд, идущий, как всё тут, к морю,

улыбается дочке, уезжающей на Восток.

Раздается свисток.

И бескрайнее небо над черепицей

тем синее, чем громче птицей

оглашаемо. И чем громче поет она,

тем все меньше видна.

1976

* Датировано по переводу в PS (<1977> в СИБ). -- С. В.

-----------------

Полярный исследователь

Все собаки съедены. В дневнике

не осталось чистой страницы. И бисер слов

покрывает фото супруги, к ее щеке

мушку даты сомнительной приколов.

Дальше -- снимок сестры. Он не щадит сестру:

речь идет о достигнутой широте!

И гангрена, чернея, взбирается по бедру,

как чулок девицы из варьете.

22 июля 1978

-----------------

x x x

М. Б.

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной

струн, продолжающая коричневеть в гостиной,

белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть -- особенно вечером -- в коридоре,

спой мне песню о том, как шуршит портьера,

как включается, чтоб оглушить полтела,

тень, как лиловая муха сползает с карты

и закат в саду за окном точно дым эскадры,

от которой осталась одна матроска,

позабытая в детской. И как расческа

в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку -- леской,

возвышает болонку над Ковалевской

до счастливого случая тявкнуть сорок

раз в день рожденья, -- и мокрый порох

гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,

и стоят графины кремлем на ткани.

22 июля 1978

-----------------

x x x

Восславим приход весны! Ополоснем лицо,

чирьи прижжем проверенным креозотом

и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,

и в глаза ударит свежестью! горизонтом!

будущим! Будущее всегда

наполняет землю зерном, голоса -- радушьем,

наполняет часы ихним туда-сюда;

вздрогнув, себя застаешь в грядущем.

Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,

вся природа, от ящериц до оленей,

устремлена туда же, куда ведут следы

государственных преступлений.

<1978>

-----------------

x x x

Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,

мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;

северных рек, чья волна, замерзая в устье,

вспоминает истоки, южное захолустье

и на миг согревается. Время коротких суток,

снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог

в желудке от желтой вареной брюквы;

сильного ветра, треплющего хоругви

листолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,

дни на одно лицо, как Ивановы-братья,

и кору задирает жадный, бесстыдный трепет

пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.

<1978>

-----------------

Полдень в комнате

I

Полдень в комнате. Тот покой,

когда наяву, как во

сне, пошевелив рукой,

не изменить ничего.

Свет проникает в окно, слепя.

Солнце, войдя в зенит,

луч кладя на паркет, себя

этим деревенит.

Пыль, осевшая в порах скул.

Калорифер картав.

Тело, застыв, продлевает стул.

Выглядит, как кентавр

II

вспять оглянувшийся: тень, затмив

профиль, чье ремесло -

затвердевать, уточняет миф,

повторяя число

членов. Их переход от слов

к цифрам не удивит.

Глаз переводит, моргнув, число в

несовершенный вид.

Воздух, в котором ни встать, ни сесть,

ни, тем более, лечь,

воспринимает "четыре", "шесть",

"восемь" лучше, чем речь.

III

Я родился в большой стране,

в устье реки. Зимой

она всегда замерзала. Мне

не вернуться домой.

Мысль о пространстве рождает "ах",

оперу, взгляд в лорнет.

В цифрах есть нечто, чего в словах,

даже крикнув их, нет.

Птица щебечет, из-за рубежа

вернувшись в свое гнездо.

Муха бьется в стекле, жужжа

как "восемьдесят". Или -- "сто".

IV

Там был город, где, благодаря

точности перспектив,

было вдогонку бросаться зря,

что-либо упустив.

Мост над замерзшей рекой в уме

сталью своих хрящей

мысли рождал о другой зиме -

то есть, зиме вещей,

где не встретить следов; рельеф

выглядит, как стекло.

Только маятник, замерев,

источает тепло.

V

Воздух, бесцветный и проч., зато

необходимый для

существования, есть ничто,

эквивалент нуля.

Странно отсчитывать от него

мебель, рога лося,

себя; задумываться, "ого"

в итоге произнося.

Взятая в цифрах, вещь может дать

тамерланову тьму,

род астрономии. Что подстать

воздуху самому.