Читаем без скачивания Александр I - Анри Труайя

Пока же в свои сорок семь Александр ведет жизнь нелюдимого затворника. Он покидает дворец только для смотра гвардии, принимает только министра финансов Гурьева и министра иностранных дел Нессельроде. Обо всех остальных делах ему докладывает зловещий Аракчеев. Александр с облегчением переложил на него бремя управления страной. Но вера в свое особое предназначение еще поддерживает его. Оставшись один, он подолгу, преклонив колени, молится перед иконами, от чего на коленях его образуются мозоли.[85] Напрасно дипломаты добиваются аудиенции: он дает их все реже и реже. И в словах, с которыми он к ним обращается, сквозь его обычную любезность все чаще прорываются горечь и разочарование. «Вера предписывает нам смиряться, когда длань Господня карает нас, – говорит он Лаферронэ. – Я покоряюсь Божьей воле и не стыжусь выказать перед вами мою слабость и мои страдания».

Его личный престиж упал так низко в общественном мнении, что в гостиных не стесняются вслух критиковать все действия власти. «Ясно сохранились в моей памяти жалобы на слабость императора Александра в его отношениях к Меттерниху и Аракчееву, – вспоминает Кошелев. – И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодежь, – словом, чуть-чуть не все беспрестанно и без умолка осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды. Неудовольствие было сильное и всеобщее. Никогда не забуду одного вечера… в феврале или марте 1825 года. На этом вечере были: Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие… Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости d'en finir avec ce gouvernement».[86] Уведомленный о растущем в обществе недовольстве, Александр сам записывает на листе бумаги: «Ходят слухи, что пагубный дух свободомыслия или либерализма распространяется или по крайней мере начал распространяться в армии; везде существуют тайные общества и клубы, тайные агенты которых повсюду разносят их идеи».

Требуя усилить надзор над интеллектуальными и военными кругами, он тем не менее не приказывает начать какое-нибудь расследование или прибегнуть к арестам. Его куда больше заботит здоровье императрицы. Она простудилась, у нее жар и сильный кашель, и придворные медики всерьез встревожены. «Я видел государя в великом беспокойстве и скорби трогательной, – пишет Карамзин Дмитриеву. – Он любит Ее нежно. Дай Бог, чтобы они еще долго пожили вместе, в такой любви сердечной!» И Александр пишет тому же Карамзину: «Хотя есть некоторое улучшение в здоровье жены моей, но далеко еще до того, чтобы успокоить меня. Кашель не унялся и много ее беспокоит, но, что еще важнее, мешает начать надлежащее врачевание, дабы уменьшить биение сердца и артерий».

В начале 1825 года состояние больной заметно улучшается, и Александр решает отправиться в Варшаву на открытие третьего Сейма. Перед отъездом он публикует законодательный акт, изменяющий конституционную хартию Польского королевства. Этот акт уничтожает гласность дебатов Сейма, за исключением двух заседаний – при его открытии и закрытии; остальные заседания будут проходить при закрытых дверях. Это первый шаг к ограничению конституционных свобод в Польше. Несмотря на это, в России не прощают государю, что он даровал полякам институты, в которых отказывает собственному народу. Ему ставят в вину излишнюю снисходительность к нации, постоянно склонной к анархии и ненавидящей православную религию; его удерживают от обещаний отдать литовские губернии Польше – иностранному государству. Вместе с тем и в самой Польше немало недовольных императором. Причины недовольства разные: он позволил отнять у Польши Краков и Данциг, что нарушило ее национальную целостность, не стесняется постоянно отступать от польской конституции, держит на польской земле русские войска, установил надзор над внутренними делами Польши, наконец, назначил великого князя Константина, грубого и неуравновешенного, главнокомандующим польской армией. На этом новом посту Константин выказывает себя достойным сыном своего отца. Он и внешне напоминает Павла I: у него отцовский приплюснутый нос, бешеный взгляд, такие же резкие выкрики, делающие его похожим, как говорят, «на разъяренную гиену». Одержимый маниакальной страстью к военной муштре и покрою мундиров, он терроризирует своими требованиями поляков. «Его Высочество великий князь словно возненавидел нашу страну и все, в ней происходящее, – пишет царю Чарторыйский. – Эта ненависть растет с угрожающей быстротой… Ни народ, ни армия, ничто другое не удостаивается его расположения… Его Высочество не соблюдает даже те военные законы, которые сам установил. Он непременно хочет ввести в армии телесные наказания и вчера уже приказал к ним прибегнуть, несмотря на единодушный протест временного правительства». И Чарторыйский заключает: «Ни один враг не мог бы больше навредить Вашему Императорскому Величеству». Разумеется, у Александра и в мыслях нет сместить брата или даже пожурить его за то, что он учинил разнос нескольким солдатам. Но он вынужден признать, что, желая удовлетворить одновременно и русских, и поляков, восстановил против себя и тех и других. Он и тут потерпел неудачу.

1/13 мая он открывает в торжественной обстановке заседания третьего Сейма тронной речью, произнесенной по-французски: «Представители королевства Польского! Свободно и спокойно обсуждайте дела вашего королевства. Будущее вашего отечества в ваших руках». Месяц спустя на закрытии сейма он говорит тоже по-французски и в том же тоне: «Верьте, я признателен вам за доверие и преданность, которые выказало мне ваше собрание. Они не останутся без последствий. Я всегда буду помнить о них и всегда неизменным будет мое желание доказывать вам, сколь искренно мое к вам расположение и сколь сильно повлияет ваш теперешний образ действий на ваше будущее». В парадном мундире, с лентой польского ордена Белого орла на груди Александр красив и величественен, и присутствующие дамы тают от восторга. «Находясь около семи лет при дворе, – пишет доктор Тарасов, – я в первый раз удостоился видеть императора Александра в таком поражающем, неземном величии. В небесном взоре его поразительно выражались могущество, проницательность, кротость и благоволение». Но люди искушенные не находят в речи императора ни новизны, ни обещания перемен и расценивают ее как бессодержательную. В который уже раз Александр ослепляет публику блестящим, но обманчивым красноречием.

Он возвращается в Россию в июне 1825 года и застает жену в состоянии крайней слабости. Не начинается ли у нее чахотка? Кашель усилился, она жалуется на сердечные спазмы. «Это не отдельные перебои, – пишет она матери, – а почти постоянное сердцебиение, которым я страдаю уже много лет, то усиливающееся, то ослабевающее, и не в самом сердце, а во всей груди». Врачи опасаются, что больная не перенесет сырости и холода петербургской осени и советуют перевезти ее в страну с теплым климатом, лучше всего в Италию или на юг Франции. Но императрица отказывается: ее пугают толпы любопытствующих иностранцев и ей не хочется покидать Россию. Неужели в такой обширной империи не отыщется места с мягким климатом? После долгих тайных совещаний выбор падает на Таганрог на Азовском море. «Признаюсь, не понимаю, – пишет Волконский другу, – как доктора могли избрать такое место, как будто бы в России других мест лучше сего нет». И в самом деле, Таганрог, где император как-то останавливался, – заштатный городишко, затерянный среди болот, иссушенный солнцем, по пустынным улицам которого гуляют буйные степные ветры. Неважно: медицинский консилиум вынес решение. Александр не спорит. Он будет сопровождать жену в этой поездке и к Новому году вернется в Петербург.