Читаем без скачивания Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

— На милосердие рассчитываешь, болван?

— От болвана слышу, — бросил ему Жоао презри­тельно.

— Да ты и глуп к тому же, подонок! Зачем же тогда сдался! — Мичинио явно был озадачен.

— Сейчас узнаете, — и неожиданно Жоао подско­чил: — Гоп!

— Свихнулся, что ли, дыма наглотался, видно, дура­лей,— вроде бы пожалел его Мичинио, но добавил: — Все равно выпустим кишки, зря корчишь из себя полоумно­го.

— Не пугай, головорез, — голос Жоао звучал жест­ко. — Плевал я на твое милосердие, трудной смерти захо­тел, потому и сдался, а еще — охота хоть раз подура­читься.

— И нас выбрал в зрители? — Мичинио сузил гла­за. — Тех, что укокошат тебя?!

— Угадал, — задорно подтвердил Жоао. — Должен же я хоть раз повеселиться озорно перед людьми, хотя и подлецы вы (тут он употребил весьма непотребное сло­во), но, без сомнения, являетесь особой разновидностью людей, и мне, всегда угрюмому с честными, достойными вакейро, страсть как захотелось созорничать, сплясать перед бандитами...

— И... спеть?

— Почему бы нет, — живо отозвался Жоао и гром­ко затянул: — «Что-оо нужно, хотел бы знать, Бе-е-е-ну...»

Немыслимый оказался у него голос. Оборванный, об­горелый, он приседал, подпрыгивал, раскидывал руки у самой реки, и, как ни странно, шло ему это.

— Ладно, кончай. — Мичинио сверкнул глазами. — А детей и женщин куда подевали, приятель?.. — И вспом­нил о Доменико, бросил через плечо: — Не скучай, потер­пи, мой малыш...

— Оставили бы их тут для вас, как же! — Жоао пре­зрительно искривил лицо. — На блюдечке поднесли бы вам детей и женщин, чтобы вы их жагунсо подки­нули!

— Скрыли их, увели? — Мичинио насторожился.

— Скрыли?! А то вы не нашли бы их... — темно, не­понятно ответил Жоао. — Вам с вашим собачьим нюхом только выслеживать да вылавливать...

— Куда ж тогда дели?!

— Перебили... — Жоао беспечно уставился в жуткие глаза Мичинио. — Своих, например, я сам, вот этими руками...

Напряженно, в упор смотрел на него и Мичинио, сомневался.

— Не верится что-то... Мои жагунсо и то не пошли б на это.

— А мы пошли, — беззаботно сказал Жоао и снова подпрыгнул, разбросав руки, смешно закинув голову. — Взяли и перебили — ни нам, ни вам.

Его слова привели в себя Доменико, сраженного по­явлением Мичинио.

— И таким поведением надеялись заслужить мило­сердие? Поэтому сдался, детоубийца?! Что на свете луч­ше ре...

— Иди-ка со своим милосердием... Нужно мне ваше прощение!.. Не этого я хотел...

— Чего же?!

— Убедиться перед людьми, что не сожалею. А перед вами, подлыми убийцами, вконец пропащими, было куда легче. И порезвился всласть, прежде среди настоящих людей не до дурачества было мне.

Мичинио уткнул согнутый палец в щеку; казалось, поверил. И все-таки спросил:

— Когда же вы провернули это дело?

— Как только полегла каатинга.

Слова Жоао звучали правдоподобно.

— Допустим. А трупы куда дели, болван?! — опять усомнился Мичинио, вскипая.

— А куда могли деть! Бой предстоял — не до рытья могил было.

— Что же вы сделали?!

— Сожгли. Не видали, сколько деревьев срубили, — на всех хватило.

Мичинио немного поразмыслил и повернулся к своим подручным:

— Похоже, правду говорит подонок, но на всякий случай прочешите заречный лес... на конях. Дети и жен­щины далеко не ушли бы. Хорошенько слушайте, не до­несется ли плач. Если обнаружите кого — живо сообщите мне. Даю три часа, в Камору вместе должны въехать торжественно. Не мешкайте.

— И ты не мешкай давай. — Жоао откинул голову так, что жилы натянулись на шее. — Давай, где нож... ве­ревку... яд — все равно... У меня и третья причина была сдаться — могу вцепиться тебе в глотку, в схватке куда легче умирать, но я удивлю даже таких, как вы, — всади­те в меня нож и оплеуху еще влепите, глазом не моргну. Чего ждете, живо, сколько времени не убивали человека, ай-ай-ай, нехорошо... Можешь и сам попробовать, и та­кого прожженного типа подивлю, как ты, бровью не поведу.

— Будто? — хищно усмехнулся Мичинио, и в руке его сверкнул узкий каморский нож — когда, откуда вытащил его, никто не заметил.

— Не будто, а вправду. Не видишь, какой я дюжий, крепкий? — И запел: — «О краса-а-а-вице мечтает Бе-е-ен...»

Эх, не было у него голоса, нет...

— Не привык убивать полоумных. — Мичинио по­морщился. — Убиваю разумных, таких вот, дорожащих жизнью, — и указал крючковатым пальцем на Домени­ко. — Посмотрите, как покорно ждет... Отведу его по­дальше и без свидетелей, в муках, по капле выпущу из него кровь — посмел моего человека избить, щенок! Если перережу сейчас тебе глотку — не упьюсь его смертью. Нет, весь гнев хочу обрушить на него одного, — и обвел взглядом обступивших их. — Тебе отдаю его, Ригоберто, ты вполне заслужил. Бьюсь об заклад, даже своим испы­танным приемом одним махом не перережешь ему горло от уха до уха... Крепкая, жилистая у него шея... И вряд ли запугаешь, глазом не моргнет, тронутый...

— Восемь драхм ставлю, — сказал задетый Ригоберто, вытаскивая из-за голенища сверкающий нож.

— Соглашайся, дурак! — подстегнул Жоао Мичи­нио. — Верный выигрыш.

— Давай, — сказал Мичинио.

И Мичинио действительно выиграл. Жоао, надо ли об этом говорить, глазом не моргнул, бровью не повел, а нож Ригоберто и наполовину не перерезал горла — ока­менел человек, и крови почти не вытекло, глотка два, как отметил один из каморцев, но, чтобы умереть, и этого было достаточно.

Жоао Абадо, всю жизнь угрюмый, был четвертым из пяти избранных, ставший великим канудосцем.

По совсем незнакомой тропинке брел Доменико, скиталец.

Свирепый взгляд Мичинио поднял его и погнал по­корной овцой через дотлевший Канудос. По пути никто не посмел поиздеваться — благодаря Мичинио, разумеет­ся: перед ним трепетали и солдаты и офицеры. А когда они выбрались в поле, Мичинио тычком направил его по этой самой тропинке. Пока шли через обугленный город, заваленный телами убитых, казалось, свыкся со смертью, что-то оборвалось в душе, притупилось, но по­том, снова увидев поле, дерево, куст, пожухлую траву, мучительно захотел жить... И снова сразил его необо­римый страх, взгляд Мичинио буравил затылок, и он шел в каком-то темном тумане — в этот солнечный день, уронил голову и, различив свою босую ступню, со­дрогнулся, не хотел видеть свое тело, знал: вот-вот скрючится в муках, — нет, нет, — и воздел глаза к небу — одиноко плыло облачко, так похожее на то пятно... Во­спрянул, ухватился за соломинку надежды — эх, появился б сейчас брат Александро, вогнал бы в Мичинио нож, а ему, а ему, скитальцу, дал бы коня... Можно и без ко­ня — ветром улетел бы прочь...

Пустынно было, насколько хватал глаз, безмолвно. Доменико обернулся, и такой пинок получил — совсем сник, угас... Брата Александро захотел! Откуда ему тут взяться... и вообще убит, наверное... Одни они тут, од­ни... И снова туман застлал глаза, и он снова вскинул их к небу, невольно вытянув шею, и, показалось, подставил ее под нож, быстро опустил голову — далеко впереди темнел вход в пещеру, чернел пустой темной глазницей на грозной отвесной скале.

Приостановился в страхе. Там, во мраке, смерть будет еще ужасней, лучше уж тут, под огромным при­вычным солнцем, и хотя бы в спину всадили нож...

— Повернись.

Незнакомый был голос. Обрадовался, повернулся стремительно и похолодел — никого, кроме Мичинио, все тот же главарь жагунсо перед ним; потупился, не мог выдержать режущего взгляда.

Мичинио опустил руку ему на плечо:

— Послушай, Доменико, я — старший брат Алексан­дро.

О ТОМ, КАК УМЕР ПЯТЫЙ ВЕЛИКИЙ КАНУДОСЕЦ

Когда же маршал Бетанкур подносил платок к лицу, придворный тенор Эзекиэл Луна с присущим ему ма­стерством исполнял хорошую, благозвучную, яркословную песню.

В большом зале для приемов присутствовал весь цвет Верхней Каморы — все разодетые в пух и прах, но в шле­панцах, роскошная обувь была оставлена за массивной дверью, все считались со слабостью великого маршала, его страстью к натертым полам и коврам, сам же мар­шал имел в виду совсем иное — не очень-то станешь террористничать в шлепанцах.

В напряженных позах сидели гости, ибо сам великий маршал прохаживался, а им встать не дозволял. Гран­диссимохалле скрестил руки на груди — после торже­ственных тостов в честь победы он помрачнел, казался весьма озабоченным чем-то. Наконец, печально покачав головой, медленно промолвил: «Э-эх, каких людей поте­ряли...» Гости вскочили было — почтить память погиб­ших, но маршал остановил их быстрым жестом вытяну­той руки, и все робко присели, едва касаясь кресел. «Много ли несчастных овдовело и осиротело? — маршал уставил взгляд на Педро Карденаса. — Сиди». — «Много, грандиссимохалле». — «Одинаково ли обеспечены?..» — «Нет, гранди...» — «Это плохо, — заметил маршал. — Зная природу человека, нетрудно предвидеть, что объявится множество претендентов на руку и сердце со­стоятельных вдов, между тем корысть не имела места в Каморе и не будет иметь». — «Разумеется... Вы правы... Так точно...» — дружно закивали гости, но маршал снова вытянул руку, показывая гостям куцую ладонь, хотя был в препоганом настроении — с утра угнетал непонятный страх. «А чтобы пресечь корысть, мой добрый генерал Рамос, составь опись состояния самой бедной вдовы и уравняй с ней остальных. Конфискованные излишки передашь Анисето. Вдовы с одинаковым достатком не дадут повода проявлять корысть. Что скажете?» — «Ве­ликолепно, великий маршал! Ах, восторжествует красо­та, гранди...» Но гости опять узрели вертикально выстав­ленную ладонь маршала. «В целях обеспечения вдов и сирот увеличишь налог с краса-горожан, мой генерал, не церемонься». — «Шкуру с них...» — воскликнул генерал-добряк и осекся.