Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

В силу чего они не только не являются «объективными», но и не могут стать таковыми – как бы парадоксально это ни звучало, – не переставая быть тем, что они есть (то есть частями «диспозитивов власти»), не изыскав возможности для своей радикальной трансформации.

Но для этого они и должны были бы выполнить тот «генеалогический» анализ (или» деструкцию», или «деконструкцию») своего «объекта», образец которого дает Фуко в своей Истории сексуальности», анализ, который, как я говорил, и должен вести к радикальной трансформации самой исследовательской мысли, трансформацию, как я говорил, «катастрофической», нарушающей этой мысли непрерывность. Трансформации, стало быть, предполагающей ее – этой мысли – готовность «начать все сначала» и на совершенно иных основаниях.

Готова ли к этому «психологическая» мысль? Если бы не недостаток места, следовало бы воспроизвести один чрезвычайно сильный пассаж из Фуко – его прямой и прямо-таки убийственный выпад против претензии позитивных наук (в том числе и психологии) на объективность, – который приводится в комментариях к нашей книге. Вернемся к основной линии рассуждений Фуко.

«Понятно, – говорит дальше Фуко, – что именно диспозитив сексуальности и устанавливает внутри своих стратегий эту идею “секса”: и в этих четырех главнейших формах – истерии, онанизма, фетишизма и прерванного коитуса – и выставляет он “секс” как нечто, подчиненное игре целого и части, первоначала и недостатка, отсутствия и присутствия, избытка и нехватки, функции и инстинкта, финальности и смысла, реального и удовольствия. Так, мало-помалу, сформировался корпус идей общей теории секса.

Так вот, эта теория, порожденная таким образом, выполняла ряд функций внутри диспозитива сексуальности, которые и сделали ее (теорию. – А.П. ) необходимой».

И вот дальше следуют исключительно важные слова Фуко. «Три из них были особенно важными. Понятие “секса” позволило, во-первых, перегруппировать в соответствии с некоторым искусственным единством анатомические элементы, биологические функции, поведения, ощущения и удовольствия, а во-вторых, позволило этому фиктивному единству функционировать в качестве каузального принципа, вездесущего смысла, повсюду требующей обнаружения тайны: “секс”, таким образом, смог функционировать как единственное означающее и как универсальное означаемое».

И в самом деле, разве идея «секса» – возьмем тот же фрейдовский психоанализ – не задает некую конечную точку понимания или даже – причинного объяснения, некий универсальный объяснительный принцип? Ведь точку зрения Фрейда можно было бы сформулировать в виде своеобразной максимы: мы действительно, по-настоящему, понимаем нечто – в рамках аналитической работы, но даже и вообще: в человеке – только тогда и в той мере, когда и поскольку мы можем раскрыть «второй», скрытый смысл понимаемого (будь то невротический симптом, сновидение, ошибочное действие или забывание намерения) в терминах «оттесненных» в бессознательное конфликтов, – конфликтов, снова и снова обнаруживающих свою эротическую, сексуальную подоплеку. То есть – если можем «свести» понимаемое, или требующее своего объяснения, или то, от чего мы хотим «освободить» пациента, к его сексуальной «основе», к его «либидозным корням».

«И, кроме того, – продолжает Фуко, – подавая себя однообразно – и как анатомию и как недостаток, как функцию и как латентность, как инстинкт и как смысл, – “секс” смог обозначить линию контакта между знанием о человеческой сексуальности и биологическими науками о воспроизведении рода: таким образом, это знание, ничего реально у этих наук не позаимствовав – за исключением разве что нескольких сомнительных аналогий и нескольких пересаженных понятий, – получило благодаря привилегии такого соседства некую гарантию квазинаучности…»

То есть, говорит Фуко, благодаря «обоснованию» своих положений «через» представления таких дисциплин, в «научности» которых, вроде бы, не возникает сомнений – а «настоящие» науки, понятное дело, это науки «естественные», – благодаря такому обоснованию и та же психология, или тот же психоанализ приобретают как будто бы – прежде всего, конечно, в своих собственных глазах, но также в глазах своих методологически наивных сторонников и даже – оппонентов! – некую видимость – конечно же, только видимость! – «научности».

«…Но, – замечает Фуко, – благодаря этому же соседству некоторые положения биологии и физиологии выступили в качестве принципа нормальности для человеческой сексуальности».

Вот мы и добрались в нашем чтении Фуко до темы «нормы».

Эта самая тема, или проблема, «нормы» и, соответственно, «отклонения», или «патологии», и прежде всего – по отношению к человеческой сексуальности, была для Фуко, конечно, вовсе не абстрактной, не академической – пусть бы даже и сколь угодно важной – проблемой, но, как понятно уже из немногих приведенных деталей его биографии, она была его собственной, личной, причем – чрезвычайно острой и серьезной, темой и проблемой.

Фуко был гомосексуалом и в молодости очень тяжело принимал и переживал это – настолько тяжело, что стоял уже на пороге психиатрической клиники, что пытался даже покончить с собой. И просто чтобы выжить, он должен был как-то разрешить для себя эту внутреннюю, личную проблему – и в глазах других людей, в «зеркале общего мнения», но также, как мы видим, и в его собственных глазах – проблему своей «отклоняющейся», «аномальной» или, быть может даже: «преступной» (по крайней мере – в «нравственном» смысле) психической организации.

И его чрезвычайно напряженные и настойчивые, проходящие красной нитью сквозь все его работы размышления над проблемой «нормы» – и в психологическом (или: психиатрическом), и в юридическом, и, наконец, в нравственном, собственно человеческом и духовном смысле, – это для него размышления над вопросом в буквальном смысле «жизни и смерти», над вопросом «быть или не быть» ему – как человеку и как философу.

Поскольку проблема эта легко и с необходимостью ставится в прямую связь не только с вопросом о внешнем – социальном и профессиональном реноме мыслителя, о его социальной и профессиональной «интегрированности» или, напротив, отверженности и маргинальности, но ставится также в прямую связь с вопросом о «достоинстве» – духовном и даже узко: мыслительном достоинстве – самого философствования.

Проблема эта весьма остро стояла для Фуко при жизни, и не нужно думать, что она не стоит по отношению к Фуко и сегодня, и не только по отношению к его персоне (вокруг которой, несмотря на ясное сегодня понимание исключительного положения и значения Фуко в современной философии, до сих пор существует ореол одиозности), но также и по отношению к его работам, к его мысли. Достаточно сказать, что до сих пор невозможно взять тему диссертации «по Фуко» и надеяться защитить ее в той же хваленой, а на поверку выходит – такой же, как и наш родной университет, консервативной Сорбонне.

Хотя вопрос этот в философии, или по отношению к философской мысли, возник вовсе не сегодня и впервые, конечно, не в связи с Фуко – вспомним «проблему Ницше» (в связи с его «безумием») или – усиленно муссируемое до сих пор спекулянтами от философии – «дело Хайдеггера» (в связи с его «сотрудничеством с нацизмом»), хотя начинать тогда уж, как нетрудно понять, следовало бы «с самого начала» – с Сократа!

Итак, проблемы, о которых ведет речь в своей «Истории сексуальности» Фуко, – это действительно его собственные, глубоко личные проблемы. Единственное только, чего при этом нужно во что бы то ни стало избежать – так это «психологизма», психологистической редукции. Избежать этого по отношению к Фуко, что значит – по отношению ко всякой философской мысли, к мысли вообще. Избежать попытки напрямую «выводить» философскую мысль – в ее темах, проблемах, в ее собственно мыслительном содержании – из так называемых – в терминах психологии обывателя понимаемых – «личных», или «психологических», проблем.

«Врете, канальи! Он и низок и ничтожен не как вы, иначе!» Внутри самой, ищущей на них ответ, их продумывающей мысли, – если только это действительно мысль, философская мысль, – в горизонте, посредством этой мысли осуществляющего себя, вновь и вновь проходящего через точку второго рождения, сознания и личности философа и самые эти проблемы выступают иначе. И, главное: как таковые – как проблемы Фуко, проблемы Хайдеггера или Ницше – они не предшествуют мысли (и поэтому уже, тем более, не определяют ее!), но внутри самой мысли, вместе и через самую эту мысль всегда впервые только и устанавливаются, начинают существовать, вместе с мыслью – рождаются.

Вновь и вновь приходится напоминать тут слова Томаса Манна, сказанные им в свое время о Достоевском: «Важно не то, какой болезнью болен человек, но то, какой человек болен этой болезнью»! Не в том, опять-таки, как раз еще понятном и приемлемом для обывателя смысле, что «гению» дескать, можно (или даже следует) позволить (или простить) то, что недопустимо для «обычного» человека, но – в том смысле, что в случае Достоевского, в случае всякого большого, настоящего художника или мыслителя, мы имеем дело только с теми же словами называемыми, а по сути дела – с совершенно иными феноменами и, повторю еще раз: с феноменами, не предшествующими и даже не существующими – в случае художника не существующими до создаваемой им вещи искусства, в случае мыслителя – до его мысли, – но как раз с такими, которые – внутри и через внутреннюю работу, которая с рождением этой вещи искусства, с этой мыслью, связана, – впервые только и «про-из-водятся», «выводятся в существование». Мы еще вернемся к этой теме, когда обратимся к тому ходу, который в проблеме «нормы» – «нормы» сексуальной жизни, «нормы» человека вообще – намечает сам Фуко в своем размышлении о «дружбе».