Читаем без скачивания Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Так как у Лабиена была только конница и стрелки, а у Цезаря — почти исключительно линейная пехота, легионы очень скоро были окружены и стали жертвой врага, не имея возможности ни отвечать ему, ни успешно напасть на него. Развернув фронт, Цезарь, правда, освободил фланги и смелым нападением спас честь оружия, но отступление все же было неизбежно, и, если бы Руспина не была так близко, мавретанские копья, может быть, повторили бы то ужасное дело, которое сделали парфянские стрелы при Каррах. Цезарь, которому этот день показал все трудности предстоящей войны, не хотел больше подвергать нападению своих неопытных солдат, смущенных новой для них формой боя, и выжидал прибытия легионов, составленных из ветеранов.

Свободное до их прибытия время было употреблено на то, чтобы хоть сколько-нибудь уравновесить подавляющее превосходство врагов в применении дальнобойного оружия. Годные для этого люди были перечислены из флота в ряды легкой кавалерии или же стали стрелками в пехоте, но это мало помогло делу. Несколько больше пользы принесли диверсии, предпринятые Цезарем. Удалось поднять против Юбы и вооружить гетульские пастушеские племена, кочевавшие на южном склоне Большого Атласа, близ Сахары. Даже до них дошли потрясения времен Мария и Суллы, а их недовольство Помпеем, который тогда подчинил их нумидийским царям, расположило их в пользу преемника могущественного Мария, о котором у них осталась добрая память еще со времен югуртинской войны. Мавретанские цари — Богуд в Тингисе, Бокх в Иоле — были естественными соперниками Юбы и частью уже давно находились в союзе с Цезарем. Наконец, в пограничной области между владениями Юбы и Бокха блуждал со своими людьми последний из катилинариев, тот самый Публий Ситтий из Нуцерии, который за 18 лет до этого превратился из обанкротившегося италийского купца в предводителя мавретанского отряда партизан и с тех пор составил себе имя во время ливийских смут и организовал свои военные силы. Бокх и Ситтий соединились, вторглись в Нумидию, заняли значительный город Цитру; их нападение, а также натиск гетулов заставили царя Юбу отправить часть войск к южной и западной границе своих владений; но и в это время положение Цезаря все еще оставалось довольно неблагоприятным. Его армия была сбита на пространстве одной квадратной мили; хотя флот и доставлял хлеб, но недостаток в фураже ощущался конницей Цезаря так же остро, как Помпеевыми всадниками при Диррахии. Легкие отряды неприятеля, несмотря на все усилия Цезаря, настолько превосходили его собственные, что казалось почти невозможным повести наступление внутрь страны даже с ветеранами. Если бы Сципион отступил и оставил прибрежные города на произвол судьбы, он, может быть, одержал бы победу вроде тех, которые были одержаны визирем Орода над Крассом, Юбой над Курионом, или же в крайнем случае затянул бы войну до бесконечности. Такой план кампании подсказывала самая элементарная сообразительность; даже Катон, совсем уже не стратег, советовал руководствоваться им и даже вызвался переправить один отряд в Италию и призвать там к оружию республиканцев, что при господствовавшем в стране смятении могло иметь успех. Но Катон мог только советовать, а не приказывать; главнокомандующий Сципион решил, что войну надо вести в прибрежной полосе. Это решение было неправильно не только потому, что благодаря ему был оставлен военный план, обещавший несомненный успех, но и потому, что местность, в которой предстояло вести войну, находилась в опасном брожении, а армия, которую хотели противопоставить Цезарю, была в значительной степени ненадежна. Страшно строгий набор, захват продовольствия, опустошение более мелких поселений, вообще сознание, что становишься жертвой чужого и уже проигранного дела, раздражали местное население против римских республиканцев, затеявших на африканской почве свою последнюю отчаянную борьбу; террор, применявшийся ими против всех общин, которые можно было заподозрить хотя бы только в равнодушии, довел это недовольство до степени страшнейшей ненависти. Африканские города везде, где это было возможно, переходили на сторону Цезаря; между гетулами и ливийцами, которые в большом числе служили в легких войсках и даже в легионах, начались побеги. Но Сципион настаивал на своем плане с упрямством, свойственным неразумию, вышел со всем своим войском из Утики, направился к занятым Цезарем городам Руспине и Малому Лептису, занял к северу от них Гадрумет, к югу — Тапс (у мыса Râs Dimâs) сильными гарнизонами и вместе с Юбой, также явившимся к Руспине с теми из своих войск, которые не были отвлечены защитой границ, неоднократно вызывал неприятеля на бой. Но Цезарь решил дождаться прибытия легионов своих ветеранов. Когда они, наконец, прибыли и появились на поле битвы, у Сципиона и Юбы пропало желание сражаться в открытом поле; Цезарь же ввиду превосходства сил неприятельской конницы не имел средства заставить их сделать это. В переходах и мелких стычках в окрестностях Руспины и Тапса, которые имели целью обнаружить засады, устраиваемые, по местному обычаю, в подземных зернохранилищах («силосах»), и расширить линии постов, прошло почти два месяца. Цезарь, которого неприятельская конница заставляла держаться на высотах или защищать свои фланги линиями окопов, постепенно приучил во время этой трудной войны, исхода которой не было видно, своих солдат к боевым приемам неприятеля. Друзья и недруги не узнавали полководца, всегда такого порывистого, в предусмотрительном инструкторе, который заботливо обучал своих людей, нередко делая это лично, и были сбиты с толку этим великим мастерством, которое оставалось верным себе и в медлительности и при быстром ударе.

Наконец, Цезарь, собрав свои последние подкрепления, обратился в сторону Тапса. Как уже было сказано, Сципион сильно укрепил этот город и допустил этим ошибку, — он дал противнику ясную цель для нападения; к первому промаху он вскоре присоединил второй, еще менее простительный, а именно, для спасения Тапса он дал сражение, давно ожидаемое Цезарем и с полным основанием отклонявшееся до сих пор Сципионом, на такой почве, где решение дела переходило в руки линейной пехоты. Легионы Сципиона и Юбы продвинулись к самому берегу против лагеря Цезаря, передние ряды — совсем готовые к бою, задние — занятые разбивкой укрепленного лагеря. Одновременно с этим гарнизон Тапса готовил вылазку. Для отражения ее было достаточно сторожевых постов Цезаря. Привычные к бою легионы его, верно оценив врага уже по неудачной расстановке его сил и плохо сомкнутым частям, заставили трубить атаку, прежде чем главнокомандующий подал знак к наступлению, пока неприятель еще занят был рытьем окопов, и двинулись по всей линии. Впереди всех был сам Цезарь, который, видя, что войско идет вперед, не ожидая его приказаний, устремился на врагов во главе его. Правое крыло, стоявшее впереди остальных отрядов, отбросило посредством метательных ядер и стрел находившуюся перед ним линию слонов на войско неприятеля (это было последнее большое сражение, в котором были пущены в дело эти животные). Прикрытие было изрублено, левое крыло врага разбито и вся линия смята. Поражение было тем значительнее, что новый лагерь разбитой армии еще не был готов, старый же находился на большом расстоянии; оба лагеря были заняты один за другим почти без сопротивления. Вся масса разбитого войска побросала оружие и просила пощады; но солдаты Цезаря были уже не те, которые воздержались от боя при Илерде и честно щадили беззащитных при Фарсале. Привычка к междоусобиям и озлобление, оставшееся у них после мятежа, страшным образом проявились на поле битвы при Тапсе. Если гидра, против которой приходилось бороться, получала все новые силы, если войско перебрасывалось из Италии в Испанию, из Испании — в Македонию, из Македонии — в Африку, если страстно желанный покой никак не наступал, то солдаты искали, и не без основания, причину этого в несвоевременной мягкости Цезаря. Они поклялись вознаградить себя за то, что упустил из виду полководец, и оставались глухи к мольбам безоружных сограждан и к приказаниям Цезаря и высших офицеров. Пятьдесят тысяч трупов, покрывавших поле битвы при Тапсе, — в числе которых были многие офицеры Цезаря, известные как тайные противники новой монархии и приколотые при случае своими же, — свидетельствовали о том, какими средствами солдат добывает себе отдых. Победоносная же армия насчитывала не больше 50 убитых (6 апреля 708 г. [46 г.]).

После битвы при Тапсе борьба так же не имела продолжения в Африке, как полтора года назад на Востоке после фарсальского поражения. Катон в качестве коменданта Утики созвал сенат, изложил перед ним состояние оборонительных средств и предоставил собранию решить, следует ли покориться или защищаться до последнего человека, но при этом просил только об одном — принять решение и действовать не каждому за себя, а всем заодно. Более мужественное решение нашло немало защитников; было предложено особым законом объявить свободными рабов, способных носить оружие, что было отвергнуто Катоном как незаконное нарушение права собственности, вместо чего он предложил издать патриотическое воззвание к рабовладельцам. Но этот порыв решимости вскоре замолк в собрании, большей частью составленном из африканских оптовых торговцев, и решено было сдаться. Когда вслед за тем Фауст Сулла, сын регента, и Луций Афраний прибыли с поля битвы в Утику с сильным отрядом конницы, Катон сделал еще попытку отстоять с их помощью город, но с негодованием отверг их требование позволить им прежде всего заколоть ненадежных граждан Утики и предпочел отдать без сопротивления в руки монарха последний оплот республиканцев, чем подобной резней осквернить республику при ее издыхании. После того как он — частью собственным авторитетом, частью щедрыми приношениями — по возможности сдерживал ярость солдат против несчастных жителей Утики и с трогательной заботливостью доставлял, насколько это было в его власти, тем, кто не хотел довериться милосердию Цезаря, средства к бегству, тем же, кто хотел оставаться, возможность капитулировать на сколько-нибудь сносных условиях, — после того как он убедился, что не может больше принести пользы, он счел себя вправе сложить с себя власть, удалился в свою опочивальню и вонзил себе меч в грудь.