Читаем без скачивания Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

Серчает, а сама, знай пододвигает гостю то одно, то другое:

– Ты меду-то черпай ложкой – не жалеючи. Свой, к тому ж – липец! А пчеловодить-то помогает дедку уже твой крестник Шурка. Страсть, какой толковый – весь в тебя, – и она прикусила язык.

– Бог даст, ишшо и в мастера выведу мальца, – перехватил разговор дядя, садясь за стол, и с укором к гостю сказал: – Гляжу, не радуют тебя родные хоромы… Тады, так тому и быть, хозяином в этом доме будя твой крестник Шурка! – И он утвердительно стукнул кулаком по столешнице.

– Крестник, чего б и тебе не жить тутотка хозяином? – встрянула тетка. – Дом-то наш, не суди твого дядюшки, ишшо, как колокол, звенит здоровьем! Другие окна заколачивали, а он все обустраивал его в надеже, что племяш возвернется-таки… А про места наши и говорить не приходится. Под окнами течет Река-Краса, по которой, ежель захотеть, можно доплыть в челне и до стынь-окияна – повидать белую медведицу. И грибной лес под боком. Иль взять, наши сквозные колки Березуги, где по весне заслышишь кукушку, на душе-то сделается до того светло да легко, что с языка молитва сама сходит к небу: «Слате Осподи, за то, что я, Параня, есть на свете!»

– Ишь, раскуковалась! – проворчал дядя. – Чего сбиваешь сродника с панталыку? Однажды сорванный ветром зеленый лист обратно не приживешь на ветке. – Он поднял рюмку и торжественно выдал, как о давно решенном: – Дак, давай, племяш-крестник, как ты любишь сказануть, крякнем за наш сговор на Натоке. За Шурку-хозяина крякнем! И фамилию нашу дадим! А то кулемесь какая-то получается: Бог-Данов…

– Да как же без него, Создателя нашего, можно было обойтись в таком непростом деле? – поперечила тетка, вся светясь откуда-то изнутри. – С твоих же слов, такого мальца, как наш Шурка, не выстругаешь из топорища.

В сенях громко брякнула щеколда, всполошив хозяйку:

– Ну, вота дочокались, счас шастанет через порог Артюха-Коновал и все, что поставлено на стол, выхлестает шаромыжник несчастный!

Хлопнула дверь, и вошедший на кухню подал голос:

– Деда, ба-а, где вы? – У тетки сразу отлегло на сердце.

– Тутотка мы, Шурка! – обрадованно пропела она, шепнув гостю: – Твой крестник припожаловал! Нипочем не узнаешь мальца.

А на пороге горницы уже стоял вихрастый и загорелый, как головешка, оголец без рубахи и в закатанных до колен штанах.

– Где ж это ты, санапал, пропадал-то все утро? Думала, потрешь спину крестному в байне, – напустилась на него Параскева-Пятница. – А в глину-то весь усалапался, волыглазый!

– Да вота! – неумело скрывая, что не заметил за столом гостя, густо зардел мальчонка, выводя из-за спины руку, в которой держал ивовый кукан, нанизанный серебристой рыбой – язей-голавлей.

– Ишь, какой растет у нас рыбак-мастак Бог-Данов! – не без гордости похвасталась перед гостем Параскева-Пятница. Она подсеменила к своему любимцу, отобрала у него из рук добычу и, чмокнув в двухвихровую маковку, прожужжала, как пчела над цветком. – Чо-о, остолбучился-то? Поздоровкайся со своим кокушкой да садись за стол, а я яешню поставлю на стол вам, мужикам.

А удачливый рыболов Бог-Данов и впрямь «остолбучился». Таращится на гостя своими веснинскими волоокими васильками и – ни с места, словно прирос к широким половицам своими растрескавшимися пятками, заляпанными в речной ил.

– Кррестный! – наконец выдохнул он, бросаясь в объятия вставшему из-за стола гостю. – Я тебя помню, как ты рраздолбал дышлом все окна в прравлении!

От такого откровения у Параскевы-Пятницы аж выпал из рук кукан с рыбой:

– Ишь, што помнит, санапал! В то лето ты, Бог-Данов, еще грелся под мамкиным сердечком.

– Дак, деда ж всем так рассказывает! – поправился внук, уличенный во лжесвидетельстве.

Гость, чтобы замять этот разговор, спустил с рук крестника и с нарочитой заинтересованностью отпускника спросил:

– Где же ты, рыбак-Мастак, наудил таких молодцов и на какую-такую приваду изловчился их обмануть?

– Да эта рыба не простая, на дурминку не клюнет, – вставил дядя.

– А-а! – бахвалисто махнул рукой Шурка, слегка картавя. – Луговыми «кузнецами» их дурил. Это по-градски, а по-нашенски – чиркунами… А тягал я их на уду-«язевку» с камня-одинца Кобылья Голова, на нижнем перекате Ушкуй-Иван. Удил бы и еще, да последнего моего «молодца» хапнул пудовый шерреспёрр. Ух, как он бррязнулся хвостом, будто метровая плаха, бррошенная с крряжа. Чуть было и меня не сдеррнул с камня-одинца в падун вместе с удой.

– А язык-то, пошто ломаешь, как не знамо кто? – сердито заметила тетка.

– Жуть какой растет у нас шереспёр двухвихровый! – возгордился Данила Ионыч своим наследником и тут же сделал ему строгое внушение: – Сколько раз говорено тебе, штоб не бегал в одиночку на перекат? Этак и до беды не долго.

– Теперь вместе будем ходить на Реку, – заступился за провинившегося рыболова гость. – А падун Кобылья Голова мне знаком, Шурка.

– Крестник, не вспоминай про свой падун, – замахала руками тетка.

Можно вслух и не вспоминать, но как отречься от своей памяти, если она сидит в тебе, как ржавый гвоздь без шляпки. И перед Ионой предстал далекий памятный день, который чуть было не стал для него днем последним, когда он, вот таким же вихрастым огольцом, на излете горького лета сорок первого босоного стоял на каменном одинце Кобылья Голова с длинной удой-«волосянкой» в руках и очумело тягал из взбученной быстрины падуна язей-головлей, одуревших в предвечернем жоре. Он вошел в такой рыбацкой раж, что не сразу расслышал перекрывший шум падуна переката нарастающий моторный гуд, пока из-за левобережного леса Хорева Смолокурня не выплыл косяк, в три «звена», крестатых «юнкерсов», которые безбоязно, будто в своем небе, низко проплыли по-над Рекой и скрылись за правобережным бором Белая Грива. Словно озерные груженые лодки, они тяжело уплыли в сторону станции Бурга, где находилась окружная нефтебаза.

…О, как сожалел в эти минуты новинский мальчишка по имени Ионка, что не было в живых их соседа, охотника Федотыча с его шомпольной «гусевкой» (длинноствольное «ружо» на двуноге, с которым старик осенью хаживал на перелетные тропы гусей).

– Будь жив Федотыч, он сейчас задал бы им картечью из гвоздей… Знали б, как летать над чужими реками, – горько шептал мальчишка, чувствуя себя один на один с большой войной, затеянной взрослыми. А когда от глухих разрывов, донесшихся из двадцативерстной дали, стала испуганно вздрагивать Река, он и вовсе заплакал от обиды, что ничем не может отворотить свалившуюся на головы людей и все живое беду. – Всю рыбу распугали, гады! – грозился он кулаком небу, ставшее ему теперь чужим.

И вдруг над убережьем будто бы раскололось вдребезги чайное блюдце, огромное, как небо. Он увидел, как со стороны станции, где все еще грохотали разрывы, по-над бором Белая Грива тянул к приречному лугу «юнкерс», таща за собой дымный «хвост». А на него, знай, наянисто наседал сверху рассерженным шершнем краснозвездный, словно игрушечный самолетик,