Читаем без скачивания Татьянин день. Иван Шувалов - Юрий Когинов

И всё же Екатерина рискнула. Игра, как говорится, стоила свеч. Если всё, что перед нею из года в год рисовал Потёмкин, окажется хотя бы в своей большей мере правдою, слава о ней, преобразовательнице России, прогремит во всех странах Европы. И она, претендующая на роль самой просвещённой, мудрой и великой правительницы во всём подлунном мире, займёт сие первое место по праву, и её имя навсегда будет занесено на скрижали истории.

Дворец на полозьях, в коем передвигалась императрица, был не просто сколком её повседневного роскошного петербургского быта. В первую очередь он был тем местом, где она и привыкла проводить всё своё дневное время, с самых ранних утренних часов, — её рабочим кабинетом. Потому, невзирая на этикет, которым был обставлен её вояж, она почти все часы проводила за письменным столом, — писала, читала, переводила тех авторов, с книгами которых не расставалась и в дороге.

Из тех, в обществе коих она чаще всего решила пребывать, она выбрала почему-то одного Шувалова. Впрочем, сие было понятно. Собранная, как пружина, постоянно держа в голове все возможные опасения, кои могли её ожидать впереди, она не хотела ни с кем из своего ближайшего окружения говорить на тему данного путешествия. Никто не должен был влезать в её душу, тем более со своими советами и предположениями. Держа главное в голове, она хотела тем не менее забыть о том, что может ожидать её впереди. И если уж чему-то посвящать свободное от занятий время, то лишь разговорам о том, что грело её душу и давало пишу её острому уму, — о книгах.

В этом смысле именно Иван Иванович был незаменим. Не было в её не только близком, но и дальнем окружении другого такого человека, который знал бы всё самое важное из выходящего на Западе и который всему прочитанному давал самую разумную и верную оценку. К тому же и писателей этих европейских он знал не понаслышке, а многих из них — лично. С ними он не раз, будучи в Европе, говорил, от них и теперь получал письма. Таким образом, ведя беседы с Иван Ивановичем, Екатерина Вторая всегда оказывалась в курсе самых последних литературных и философских сочинений, и главное, могла о них судить в присутствии представителей держав, мнением которых о себе весьма дорожила.

Княгиню Дашкову она намеренно не взяла в эту свою поездку. Она знала: может повториться то, что произошло двадцать пять лет назад. Восторженная и импульсивная княгиня, почувствовав, что она опять приближена к той, в которую до сих пор влюблена, станет играть первую роль. Мало того что сие может показаться неприличным в глазах всех окружающих, но от неё, навязчивой, просто можно будет смертельно устать. Общество же тихого и воспитанного Шувалова, не лезущего в душу и не позволяющего себе назойливо изливать свои верноподданнические чувства, напротив, императрицу полностью устраивало.

Особенно же он оказывался ей необходим, когда по вечерам к ней приглашался сопутствовавший ей дипломатический корпус, и Шувалов оказывался тем центром, коий объединял и как бы направлял разговор в нужном ей, императрице, направлении, не позволяя сбиваться на то, о чём бы ей теперь не хотелось говорить вслух. Это позже она поведёт разговор о политике и своих интересах в политическом раскладе. Теперь же, в начале поездки, пусть течёт милая, светская беседа и пусть она сама, как всегда, будет выглядеть самой просвещённой, самой начитанной и самой мудрой.

Киев, куда царский поезд прибыл в феврале и где пред стояло ждать, пока Днепр очистится ото льда, произвёл гнетущее впечатление. Непролазная грязь покрывала немощёные улицы, мазанки жителей были скособочены и изобличали собою нищенский уровень жизни горожан.

Екатерина, умевшая держать себя в руках, тут сорвалась:

— Передайте генерал-губернатору Румянцеву, что я им недовольна. Неужто трудно было прибраться хотя бы на улицах? Всюду — нечистота, рвань.

И оторопела, когда вернулся её посланец, сказав, что генерал-фельдмаршал просил ей передать, что он привык города брать, а не подметать их.

«Вдруг там, далее, ожидают меня не меньшие сюрпризы? — с испугом спросила себя императрица. — Не вернее было бы, прежде чем ехать самой, послать дельных людей с проверкою? Однако разве я таких не посылала? Да что было толку, — одни клялись и божились, что Новороссия — это рай, другие, злопыхатели, напротив, поносили Потёмкина на чём свет стоит. Ныне уже поздно о чём-либо судить. Как говорится, взялся за гуж...»

Лед сошёл в конце апреля, и свита, оставив опостылевший Киев, коий к тому же был переполнен ненавистным польским панством, пересела на галеры. Флагманская галера «Днепр» предназначена была государыне. Потёмкин поплыл на «Буге», иностранные послы поместились на «Сейме», а «Десна» была отдана под столовую, где харчевалась вся свита.

С польским королём Станиславом Понятовским императрица обошлась сухо. Боже, как он, бывший её возлюбленный, был разочарован и подавлен! Но императрица не была романтическою натурою, чтобы позволить себе сентиментальные воспоминания. Давно прошли те времена тайных свиданий и воздыханий ещё при живом муже. Теперь король, которого когда-то она сама увенчала короною, представлял для неё мало интереса. Польша уже один раз была поделена. Вскоре над нею нависнет новая опасность раздела. Но она, русская императрица, была уверена: король польский выполнит всё, что она ему скажет. И не выразит ни сожаления, ни раскаяния, когда сама же прикажет Суворову выслать его из поверженной Варшавы и определит ему местом своеобразного заточения город Гродно.

Но пока она улыбается королю, согласно этикету. И расточает ангельскую свою улыбку другому коронованному гостю — Иосифу Второму, который присоединяется к свите в Херсоне.

Здесь, в сём новом городе, сердце её успокоилось. Столица Новороссии, Херсон, и вправду поразила своим размахом. Шутка сказать — за короткое время на пустом, считай, месте поднялись ввысь более двух тысяч великолепных зданий! Нет, ничего подобного она не ожидала.

«Господи! Да это же надо такое, чтобы в голой степи — и такая роскошь!» — восхищалась императрица, ступая из кареты по зелёному сукну, коим был застлан её путь ко дворцу на протяжении целой полуверсты!

При въезде в Херсон была воздвигнута арка с надписью на русском и греческом языках: «Дорога в Византию».

   — Как ты, сердешный, угадал моё желание? — тронула императрица за рукав светлейшего, когда он оказался рядом.

   — Погоди, матушка, я тебе и Царьград на ладошке поднесу — только прикажи, — ответил счастливый Потёмкин.

«Хм, мечта о Византии! — в это же время недовольно пробурчал себе под нос Иосиф Второй. — Я, император Австрии, лишь мечтаю о том, чтобы вернуть Силезию у пруссаков. А она, Екатерина Великая, полагает уже себя владычицей всего Средиземноморья. Что ж, она самый богатый государь в Европе. Она много тратит и вместе с тем никому ничего не должна. Её ассигнации стоят столько, сколько она прикажет. Если бы ей пришла в голову такая фантазия, она выделывала бы кожаные деньги. А я едва свожу концы с концами. Её солдаты — мужики, обращённые в рабство. Это такая сила, которой можно уничтожить всё, что угодно, и всего, чего пожелаешь, можно задешево достичь».

Теперь она смотрела на дипломатов и властелинов других государств с нескрываемым чувством превосходства. Да, на это она втайне и рассчитывала, когда пускалась в свой «Путь на пользу», как она называла это своё путешествие. Он не мог её обмануть — её супруг, её фаворит, её, по сути дела, соправитель. Сие она особенно ощутила, когда прибыла в Крым и оказалась в Севастополе.

Если на всём пути следования Потёмкин удивлял своих гостей новыми городами и селениями, украшенными живописными арками, то здесь, на берегу Чёрного моря, он их сразил.

День выдался жарким, и потому все были приглашены в шатры, расставленные на берегу бухты. Но что это? Вдруг раздался гром орудий, и стены шатров раздвинулись. Сколько хватило глаз — пред собравшимися расстилалось море, а на нём, в белом дыму залпов, расправив паруса, плыла эскадра.

   — Его величество — флот Черноморский! — подошёл к императрице и, отдав ей честь, громко провозгласил Потёмкин.

Екатерина протянула ему руку, в которой была пальмовая ветвь, и произнесла:

   — Это тебе, мой друг. За Тавриду. Отныне нарекаю тебя князем Потёмкиным-Таврическим. Чтоб с этим прозванием ты вошёл в историю государства Российского.

Шувалов дивился вместе со всеми тому, как успел светлейший преобразовать сей край.

   — А говорили мне в Петербурге — ты только, Григорий Александрович, не серчай, — якобы Потёмкин на холстах изобразил новые поселения и будет их выставлять напоказ императрице, — как-то улучил время Шувалов, чтобы поговорить со своим бывшим питомцем по гимназии Московской.

   — А они, мои завистники, не соврали! — неожиданно ответил князь. — Видел арки? То ж на холстах намалёвано. И расписывали все твои, Иван Иваныч, бывшие воспитанники рисовальных классов, а потом и Академии художеств. Я их заранее нанял. Хотел самих Левицкого с Рокотовым в сие дело впрячь, да подумал: то будет уже с моей стороны прямое нахальство.