Читаем без скачивания Злое счастье - Людмила Астахова

— Ито Благая, Всесветлая! Не оставь нас… и в силе своей… брата моего убереги…от нестерпимых мук…

Сэнхан молился впервые за последние пятьдесят лет. Не спал и молился, уронив голову на широкий каменный подоконник. Молился так истово, так исступленно, как будто стояла пред ним сама Перворожденная и Всеблагая, и из всех смертных внимала только ему одному. Как не молил Великих Духов с тех пор со дня смерти Моргена. При одной мысли о том, каково Мэю в плену Сэнхан начинал задыхаться и плакать. Не взахлеб и подвывая, как делают женщины, а по-мужски — страшно и сдавленно. Его рыжий братец — недосягаемый идеал детства, образец для подражания в юности, опора в бою, защита от отцовского гнева, вечный укор последних лет — сейчас страдал в руках чардэйкских палачей. И никто не в силах был ему помочь. Никто. Даже всё тир-луниэнское войско. Даже Хелит со своим чародейским копьем. И это было несправедливо! Несправедливо!

Не спал той ночью хитроумный Риадд ир'Брайн, строя тысячи коварных и далекоидущих планов. Так и не лег в кровать удрученный мадд Хефейд. Пил всю ночь и не пьянел мрачный Лайхин Волчара. Мучился от боли в ногах верный ангайский воин Ранх. До самого рассвета предавалась плотским утехам с красивым офицером тайной службы ненаследная принцесса Кананга; напряженно размышлял над планом грядущего сражения Верховный вигил Эйген; переводила господские свечки, укрывшись в кладовке и читая захватывающий любовный роман, тонконогая слезливая девица Бассет. До рези в глазах смотрела в увеличительную трубу на далекие звезды Читаяющая-по-Нитям униэн. Алаттские дружинники всю ночь простояли плечом к плечу, храня покой госпожи. Короче, мало кому удалось поспать этой ночью.

Снег сыпал, не переставая. Выл ветер, ему в холмах вторили волки. Скрипели ставни, стонали деревья в саду. Древний алаттский дворец, растревоженный бесцеремонным вторжением чужаков, тоже бодрствовал. Близкая война растеребила его долгую и жестокую память. Негромко перешептывались меж собой статуи бывших владельцев — бесстрашных воинов, шуршали тяжелыми парчовыми далматиками суровые дамы из семейства Гвварин на картинах и фресках, поскрипывали ржавые насквозь древние доспехи, плакали горячим воском свечи…

И только Хелит из рода Гвварин провалилась в сон, едва очутившись в собственной постели. Её ресницы сомкнулись так стремительно, что чуть не прихлопнули первый из снов.

То был замечательный сон… К Хелит пришел Мэй: простоволосый, в тонкой длинной камизе, с такой многообещающей улыбкой на губах, что только снежная баба не растаяла бы от сладостного предвкушения. Они медленно и осторожно переплели пальцы…

«Люблю тебя! Люблю», — беззвучно шептал он, прокладывая поцелуями дорожку от уголка губ все ниже по шее к ключице, и еще ниже…

Совсем как тогда, в их последнюю ночевку на постоялом дворе у границ Тир-Галана, когда Мэй был так ненасытен, а Хелит настолько бесстыдна, что они даже… Впрочем, какая разница, если двое любят и желают, без конца возрождаясь друг в друге из пламени страсти и самоотречения?

Что может быть лучше, чем заснуть в объятиях любимого, единственного и неповторимого, свернуться клубочком в тесной колыбели его бесконечной нежности?

А потом она увидела своих детей. Они стояли возле больничной койки, глядели на свою изуродованную болезнью спящую мать и пытались не плакать от страха. Обтянутые желтоватой кожей высокие скулы, лысая голова, исколотые тонкие руки, катетеры и капельницы. Кто эта чужая женщина? Это ведь не наша неунывающая мама, которая звонко смеялась, рассыпая вокруг себя золотые колокольчики радости? Правда, Игорёшка? Правда, Алинчик. Нашу маму позвали на небо? Наверное.

Пройдет много лет, прежде чем девочка сможет простить себя за то, что в тот последний день перед операцией не пошла в больницу вместе братом.

И до конца своих дней мужчина — тот самый юноша с тремя тюльпанчиками — будет иногда видеть в толпе родное незабываемое лицо.

Они не забудут и не простят…

Мне сорок лет.

Так много. Так мало…

Любимые ненаглядные лица таяли, стирались, превращаясь постепенно в мерцающие тени и, сколько она ни звала, сколько ни молила — время безжалостно истребляло последние ниточки, тянущиеся из одной жизни в другую.

Снова сон, как лукавый фокусник, сменил скорбные одежды избытого горя на погребальный саван дурного предчувствия…

Хелит увидела себя бегущей по серому речному льду, толстому и неподатливому. Ноги скользили, она падала, потом вставала, опираясь на бесполезную палку, и снова бежала, оглядываясь на темную фигуру преследователя. А тот, казалось, не знал усталости, медленно, но уверенно настигая свою жертву. Расстояние между ними неуклонно сокращалось, не оставляя Хелит никаких шансов. До берега, чернеющего гребенкой далекого леса, не успеть при всем желании. Впрочем, спасения нет и там…

Поняв, что больше не может бежать, девушка остановилась и неумело выставила перед собой шест. Это только со стороны могло показаться, что они равны по силам. Невысокий парень с аккуратным хвостиком русых волос, в кожушке, похожий на фермера, неотличимый от десятков тысяч своих ровесников и сородичей. Голубые глаза смотрят спокойно и равнодушно, меч не дрогнет в руке, когда он будет убивать. Убивать и только убивать. Не из ненависти или отвращения — нет! К чему такие сантименты? Всего лишь работа и ничего личного.

Какое-то время они кружили на одном месте. Затем профессиональным отточенным движением парень отвел в сторону шест, сделал ловкую подсечку, и Хелит упала на спину. На лед. Холодный-прехолодный. Девушка хотела было зажмуриться, но почему-то не смогла, не захотела облегчать убийце задачу. Какой-то бесконечный миг они пристально глядели друг другу прямо в глаза, зрачок в зрачок. А потом лезвие меча вонзилось в горло… Даже ни капельки не больно.

Так у только что убитого телеоператора падает на землю камера, продолжая бесстрастно снимать после смерти хозяина.

Убийца повернулся и ушел. Вразвалочку. В сторону леса. Темный силуэт на фоне серо-белого неба. А она смотрела, смотрела, смотрела, смотрела… пока белый свет не обернулся тьмой… навсегда.

Приглашение от Альмара прозвучало, как вызов на дуэль. Юноша в мипарти[25] королевских цветов, небрежно кивнув, сунул в руки скрученную трубочкой записку, перевязанную белым шнурком. В его взоре сочеталось нестерпимое любопытство и плохо скрываемое презрение — общая черта всех лот-алхавских придворных.

— Вам велено явиться к утренней трапезе, миледи, — пробурчал парень и отвесил на прощание совершенно хамский поклон.