Читаем без скачивания Введение в евангелическую теологию - Карл Барт

Но только ли, если смотреть извне? И только ли кажутся парящими? Коль скоро речь теперь пойдет о том, чтобы назвать эту суверенную силу по имени, мы должны углубиться в наши размышления. Разве «парить в воздухе» — это свойство, присущее теологии, только если смотреть на нее извне, а значит лишь кажущееся и потому, наверное, дурное свойство, от которого ее надо немедленно избавить? Ведь «воздух» может означать, прежде всего, вольный, свежий, здоровый воздух в противоположность неподвижному, безопасному, но зато спертому воздуху закрытой комнаты. Тогда «парить» в свободном воздушном пространстве может означать: не наталкиваясь на преграды в виде каких-либо гарантий, быть движимым, несомым и гонимым этим вольным воздухом. Можно ли, в сущности, желать чего-то иного? Быть носимой и гонимой этими мощными потоками движущегося и движущего воздуха, в конечном счете и главным образом существовать в нем как в своем изначальном месте — все это может быть свойственно теологии хотя бы потому, что такое свободное движение — это место живущей Божьим Словом общины. Но и выше: место свидетелей, непосредственно воспринимающих Слово Божье и передающих его далее; еще выше: место, где история Еммануила как деяние Божье становится Словом Божьим. Все это совершается в свободно движущемся и движущем воздухе, в мягком или ураганном ветре, в spiratio [5]и inspiratio [6], которое и есть, согласно Библии, действующая сила Бога — свободно Себя явить людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их, со своей стороны, свободными принять Его.

Руах, пневма — вот библейское имя этой суверенно действующей силы. Оба слова как раз и означают движущийся и движущий воздух, дыхание, ветер и даже бурю, — этот смысл, все еще отчетливо узнаваемый в латинском Spiritus и французском Esprit, однако не переводится на английский (из-за чудовищной близости к «призраку») словом GhosU В немецком Geist, к сожалению, динамичное значение библейского слова сделалось абсолютно неразличимым [7]. Мы воспринимаем его, но именно в таком значении: «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3:17) — свобода Бога явить Себя людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их свободными для Себя. Это делает Господь Бог, который есть Дух. Но существуют и другие духи: сотворенные Богом благими, как природный дух человека, и демонические, заблудшие и вводящие в заблуждение, подлежащие изгнанию духи небытия (des nichtigen). Никто из них не есть суверенная сила. Ни об одном из них, включая и наилучшего, нельзя сказать: где он, там свобода. Все они подлежат проверке: в какую сторону несет их ветер, каково их происхождение — свыше или снизу; но прежде всего их надлежит отличать от Духа, Который, действуя в Божественной свободе, созидает свободу человека. «Святой, Господь животворящий» — так называет его Никейский символ веры; и далее: «от Отца и Сына исходящий, Которому вместе с Отцом и Сыном подобает поклонение и слава» [8]. Это означает: Дух есть Бог — Тот самый единый Бог, который есть также Отец и Сын, который действует как Творец, а также как Примиритель, как Господь Завета. И этот Бог в озаряющей силе Своего действия живет, жил и будет жить не только среди людей, но и в них самих. Это Тот самый Бог, подобный движущейся атмосфере и движущему воздуху, в Котором люди могут жить, мыслить и говорить как Им признанные, как познающие Его, как Им призванные и Ему покорные, как Его дети, рожденные Его Словом (в остальном же — без каких-либо предпосылок). Согласно второму библейскому сказанию о творении, Бог вдохнул в человека «дыхание жизни»: вдохнул в человека его собственный, человеческий, дух. Согласно тому же Никейскому символу, Он «глаголал через пророков». Иоанн Креститель увидел Его нисходящим на Того, Кто, в знак солидарности со всеми грешниками, принял крещения покаяния. Так стал Он — conceptus de spiritu sancto [9]- началом существования Своего Сына в мире людей. Так положил Он исток апостольству, возвещающему о Едином и Его общине. Согласно Деяниям апостолов, «внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились» (2:2), вследствие чего ученики смогли говорить — причем так, что бывшие там чужестранцы, пришедшие со всех концов земли Господней, непосредственно воспринимали их речь о великих делах Божьих. Так ученики, напоминая своим видом пьяных, говорили. И в результате три тысячи человек spirare и inspirare приняли Слово. И именно Дух, Который есть Бог и Господь, Который вторгается, понуждает, свидетельствует о том, «что в Боге» и «что Бог даровал нам», сила Которого пробуждает и порождает исповедание: «Иисус Господь!» — этот самый Дух стал тем фактором, чье существование и действие сделало — и до сего дня делает — возможным и действительным в мире христианство и каждого христианина как верующего, любящего и надеющегося свидетеля Слова. Эта сила действует наверняка и необоримо (противодействовать ей было бы единственным непростительным грехом), и действует здесь исключительно она. «Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его» (Рим 8:9).

Ясно, что и евангелическая теология как скромная, свободная, критичная и радостная наука о Боге Евангелия становится возможной и осуществимой только во владениях Духа, только как пневматическая [10]теология, в мужестве доверяющая тому, что Дух есть истина, ставящая вопрос об истине и одновременно отвечающая на него. Как же теология приходит к тому, чтобы стать теологией — человеческой логикой Божественного Логоса? Ответ таков: сама теология вовсе не приходит к этому. Однако случается, что Дух нисходит к ней и на нее, и тогда она уже не сопротивляется Духу и не пытается подчинить Его себе, но лишь радуется Ему и следует за Ним. Бездуховная теология, пусть даже она возвещается с церковных и университетских кафедр, передается на бумаге или в «диалогах» между старыми и молодыми теологами, была бы, пожалуй, омерзительнейшим явлением в нашей земной жизни. По сравнению с нею самая гадкая политическая передовица, самый никудышный роман или фильм, самое гнусное ночное хулиганство все же лучше. Теология становится бездуховной, когда лишается свежего веяния Духа Господнего, в котором она только и может процветать, когда запирается или дает себя загнать в тесные помещения, где сам спертый воздух препятствует ей быть тем, чем она может, должна и обязана быть, и делать то, что она может, должна и обязана делать. Это может случиться с ней двояким образом.

Бывает так, что теология, — будь она примитивной или в высшей степени утонченной, старомодной или наиновейшей, — занимается своим делом более или менее ревностно, умно и даже благочестиво, при этом, разумеется, вспоминая также при случае и о проблеме Святого Духа. Вот только ей не хватает мужества и доверия бесстрашно и безоглядно отдаться озарениям, увещеваниям и утешению Духа. Она уклоняется от того, чтобы Он направлял ее ко всякой истине и чтобы во всех своих изысканиях, размышлениях и учениях воздавать Ему, Духу Отца и Сына, Который ведь и ради нее излился на всякую плоть, ту честь, которая Ему подобает. Она по-настоящему страшится Его. Она притворяется перед Ним глухой, задирает нос, становится чопорной. И как только Дух пытается проявить в ней хоть какую-то активность, она чует опасность «энтузиазма» [11]. Историзируя, психологизируя, рационализируя, морализируя, романтизируя, догматизируя и «бредизируя», она бегает по кругу, «а рядом девочка в лачуге на горном девственном лугу» [12]. Ставя вопрос об истине и отвечая на него на свой манер, она не может служить и приносить пользу общине, которая так нуждается в Святом Духе и в самой теологии. Напротив, если с ней дело обстоит так, как с учениками из Эфеса [13], о которых сказано, что они были крещены Иоанном, но никогда даже не слыхали о Святом Духе, тогда (иначе просто быть не может) она распахнет двери, — и здесь следует ожидать резкой реакции, — всевозможным чуждым духам, неведомым, вредоносным и губительным для общины. В таком случае человеческая критика, ирония или обвинения, безусловно, не смогут ей помочь: помочь может только сам Дух. Он — Святой, Господь, Животворящий, — только и ждет, чтобы вновь быть воспринятым общиной и теологией, чтобы в некоем новом повороте ее действий принять подобающие Ему поклонение и славословия от теологии, чтобы вновь ожили и воссияли те высказывания теологии, которые, сколь бы верны ни были, без Него мертвы.

Но возможна и другая ситуация: когда теология слишком хорошо знает о необходимой всему христианству и каждому христианину, — а значит, и ей самой, — животворящей силе Духа; знает слишком хорошо, а потому уже и не знает о ней вовсе, поскольку забывает, что этот Ветер веет, где хочет, что Его присутствие и действие — это милость всегда свободного, всегда самого могущественного, всегда непредсказуемо и безусловно отдающего себя Бога. Теология полагает, что может обходиться с Ним так, словно взяла Его напрокат или даже приобрела в свою собственность, как будто Он есть некая открытая человеком, покоренная и поставленная им себе на службу сила природы, наподобие воды, огня, электричества, атомной энергии и т. п. Как безумствующая церковь уверенно видит Его присутствующим и действующим в самом уже ее существовании, в ее служениях, таинствах, рукоположениях, освящениях и отпущениях, так и безумная теология выдает Его за известную ей и находящуюся в ее распоряжении предпосылку собственных высказываний. Но заведомо предположенный Дух — точно не Святой Дух, и потому теология, делающая Его своей предпосылкой, может быть только бездуховной. Святой Дух — это животворящая сила, свободно и милостиво нисходящая к общине и теологии, которые всегда абсолютно нуждаются в ней. И теологии, бездуховной и в этом смысле, тоже может помочь лишь сам Святой Дух — тем, что побуждает ее осознать ничтожность произвольных предпосылок, чтобы затем — и только затем — вновь явиться и действовать там, где к Нему обращаются вздохи, возгласы и мольбы: Veni, creator Spiritus! [14]- «Приди же, приди, Дух жизни!» [15]Ничем большим или лучшим, чем эта просьба, осуществляемая в напряженном труде, не может быть даже самая лучшая теология. В конечном счете, она может лишь уподобиться одному из тех детей, которые, не имея ни хлеба, ни рыбы, могут попросить их у отца, у которого есть и то, и другое и который никогда не откажет своему ребенку [16]. Евангелическая теология богата этой своей совершенной бедностью, она надежно утверждена в своей полной беспредпосылочности. Богата и утверждена, поскольку внимает обетованию, без скепсиса, но и без надменности держится его, этого обетования, согласно которому не она, но «Дух все проницает, и глубины Божий» (1 Кор 2:10).