Читаем без скачивания Не трогай кошку - Мэри Стюарт

Отцовские бумаги, эти сухие, витиевато написанные короткие стихи, незамеченные, лежали на полу.

ГЛАВА 4

Он, верно, спрятался в тени деревьев...

Любовь его слепа – ей мрак подходит.

Широкие ворота Эшли-корта были, как всегда, открыты.

Я вошла, тихо ступая по замшелой дорожке под лимонными деревьями, и стала подниматься к повороту, откуда был виден дом.

Вечерело, и последние яркие косые лучи, пронзая тонкое кружево решетки ворот, отбрасывали длинные тени вдоль неподстриженных бордюров. Анемоны и бледно-голубые цветы вероники казались брызгами на траве, словно дымчатое стекло, слегка затуманив зелень. Полевые цветы выросли почти по колено, а сквозь пушистые, оттенка щавеля, почки бронзой светились ветки лимонных деревьев. Только что распустившиеся молодые листочки в лучах солнца казались прозрачными, как витражное стекло.

Я добралась до поворота. Отсюда виднелся дом, его стены из розового тюдоровского кирпича четко отражались в спокойном зеркале воды крепостного рва. Поблизости не было ни души, все замерло. Я стояла в тени и смотрела на дом Говарда Эшли.

Для своего древнего возраста замок выглядел слишком безмятежно. Странно, что постройки разных веков так гармонировали друг с другом. Они занимали на острове четыреста квадратных футов. Нормандская башня по-прежнему высилась над всем, измененная и достроенная, когда, уже в двадцатом веке, возводились главные ворота с укреплениями. Вместо первоначального подъемного моста теперь через ров перекинулся каменный пролет, достаточно широкий, чтобы мог проехать автомобиль. Пролет ведет в маленький квадратный двор. Большие тюдоровские двери напротив ворот открываются прямо в Большой зал с обширным камином и почерневшими балками. Помещения справа тоже в тюдоровском стиле – небольшой зал с католическим тайником (его снова открыли в 1880 году) и маленькая темная комната совета с кессонным потолком и геральдическими щитами на стенах. К востоку от главных ворот расположен пиршественный зал, построенный еще в четырнадцатом веке, со средневековой мебелью, по-прежнему невредимой. Не знаю, когда им пользовались в последний раз, обычно сюда только водят туристов.

В 1962 году зал был поврежден. Мы слишком сильно и слишком долго нуждались в деньгах и не могли поддерживать его в должном состоянии, а в середине сентября сильный шторм вывел реку из берегов и сломал верхний шлюз, который регулирует уровень воды во рве. Прежде чем открыли нижний шлюз, чтобы вода через водослив стекла в озеро, она затопила погреба, кухни и нижние помещения пиршественного зала. Мой отец отремонтировал верхний шлюз, сделал новые хорошие кухонные постройки, высушил пиршественный зал и оставил все так, как есть. «Единственная выгода этого сомнительного расположения поместья между рекой и озером в том, – заметил он, – что страховые взносы на случай пожара почти нулевые...»

«Озеро» – это слишком громкое название для зеркальца воды ниже укрепленных берегов рва. Не помню, когда был вырыт этот водоем. Сначала его использовали как рыбный садок, потом расширили, засадили водяными лилиями, а на берегу посадили пару ракит и безобразную рощицу гуннеры. Его по-прежнему звали «Пруд госпожи Нэнси», это звучало лучше, чем «Садок», ведь он был даже нанесен на карту. Между рвом и прудом располагалась поросшая травой лужайка, которую Роб, садовник, подстригал газонокосилкой. Он также держал в чистоте и опрятности буковую аллею и главную дорожку и поддерживал порядок в обнесенном стеной саду с двумя оставшимися теплицами. Большую часть урожая мы продавали, и этих средств хватало, чтобы платить Робу и помогавшему ему мальчишке. Что еще можно было сделать? Парк с розами и разрушающимися статуями превратился в непроницаемое царство Спящей красавицы, а лес за прудом давно заглушил все фруктовые деревья, не считая нескольких яблонь у воды, где стоит коттедж – мой дом.

Наступили сумерки. Пока я стояла там, солнце незаметно село, свет стал синеватым, а потом на все вокруг упала тень. По-прежнему ничто не двигалось, не считая двух лебедей, безмятежно плававших во рву, да в ветвях зашевелился поднявшийся ветерок. В доме не видно было ни огонька. Я быстро прошла по дорожке еще ярдов пятьдесят. Направо меж аллей с рододендронами укромная тропинка вела в церковный двор.

Когда-то это была единственная дорога в церковь. Здесь лежал путь к кладбищу, а дальше начинался туннель из вековых тисов. Тисы отбрасывали толстое одеяло тени, и, когда я проходила мимо, день как будто вдруг закончился, и наступил вечер. Сверху доносились вечерние звуки – грачи усаживались в своих гнездах; их гомон время от времени прерывался хлопаньем крыльев и гортанными воплями, когда какая-нибудь всполошенная птица взлетала со своего насеста. Призрачной тенью на фоне пушистых колышущихся силуэтов деревьев передо мной показалась церковь. Тисы, шевелясь на ветру, вздымались вверх, как дым.

Я не возражала против темноты. С тех пор как себя помню, я исходила каждый сантиметр этой тропинки. Кто-то недавно скосил траву вокруг могил, и в воздухе стоял сладковатый запах сена, некоторые из валков сохли на тропинке. Я не слышала своих шагов, пока не ступила на церковную паперть, и, переложив урну с прахом в левую руку, правой нащупала большое железное кольцо южной двери.

Дверь с готовностью отворилась. Казалось, Эшли было защищено от заразы постепенного загнивания остального мира; мы никогда не запирали двери, и, слава богу, у нас никогда не было в этом нужды. Внутри церкви тьма была почти кромешная. Когда я закрыла за собой дверь, меня встретили знакомые с детства запахи – пыльных подушек под колени, старого дерева, воска и скипидара, которыми пользовалась мисс Марджет, церковная уборщица, как раньше ее мать, а еще раньше мать ее матери. Запах оставшихся с Пасхи лилий – их время уже прошло. Запах книг с гимнами и потухших свечей.

Не тронув выключателя, я медленно прошла до середины бокового нефа, впереди слегка мерцало восточное окно. Я решила прийти с урной вечером, а не утром, как ожидал викарий, потому что сначала хотела устроить что-то вроде всенощной. Я оставлю урну на ночь в церкви, где все Эшли принимали крещение, вступали в брак, где их хоронили и где рядом с остальными будет стоять надгробный камень моего отца, а потом, утром – рано-рано, когда никого еще не будет, – я приду и высыплю его прах.

Так я решила для себя, и это казалось мне правильным.

Но теперь, когда я оказалась здесь одна, в этой темной церкви, невозможно было больше обманывать себя. Я пришла не просто на всенощную. Я пришла для чего-то своего. С какой-то странной, тревожной смесью ожидания, вины и надежды я хотела при помощи моей таинственной силы здесь, в этом месте, узнать, откуда приходили и куда возвращались все Эшли, попытаться «прочитать» то послание, которое воспаленный мозг Джонатана Эшли силился передать мне: «Скажите Бриони... Скажите ей. Моя маленькая Бриони, будь осторожна. Опасность».